Ох и дипломат замполит: тихо, мирно обставил дело так, что Вязничеву ничего не осталось, как развести руками.
— Нет, зачем же мне вмешиваться в твои дела. Я накажу Миловидова своей властью.
С тем Вязничев и ушел.
А Рагозин, оставшись один, думал о своем: само собой делается только плохое. На хорошее всегда надо усилие.
Вязничев приехал с аэродрома вместе с Антоненко. До штаба на машине, от штаба, сдав оружие и документы, пошли, минуя столовую, домой к Вязничеву.
Антоненко жил со своими испытателями в профилактории, но все равно, хоть и в картинах, а стены казенные. И еще, честно признавался он, не только уши, но и глаза устали за время командировок от мужского общества.
Они шли по аллее молодых тополей, тянувшихся шеренгами новобранцев по сторонам тротуара.
— Я что-то в последнее время не вижу на полетах Миловидова, — завел разговор Антоненко. Вопрос не вопрос, вроде высказанного недоумения.
Всех вертикальщиков до последнего лейтенанта Антоненко знал лично. И если у кого в полете случались осложнения, испытатели тут как тут: что, как, почему? Только зашла речь о Миловидове, Вязничеву показалось: как нарочно договорились с Рагозиным действовать в две руки. Ответил сдержанно:
— Миловидов у нас пока отдыхает.
— И долго ты его морить будешь?
Вязничев не то что не любил, а просто не терпел, когда кто-нибудь вмешивался в его служебные дела. «Я здесь командир полка!» — не раз и не два слышали от него и младшие, и старшие начальники.
Точно так же не принимал он сочувствия к себе. Как-то заметили, что и день и другой ходит он мрачнее тучи. Вспомнили, что не так давно Лидуся с детьми уехала в отпуск — так величали в простонародье Лидию Сергеевну Вязничеву. Может, вести худые получил? Кому бы подойти и облегчить командирскую душу? Решили послать начальника штаба. Он первый заместитель, кабинеты рядом, вроде соседа… Тот и пошел. Время, конечно, улучил, когда Вязничев в кабинете был один. Постучался, спросил, как и положено, разрешения обратиться. Вязничев что-то писал, с появлением его поднял голову. «Юрий Федорович, — перешел начальник штаба на доверительный тон, подступая ближе к командирскому столу, — смотрим на вас, и как камень какой на душе…» Начальник штаба и трех шагов не успел сделать. Навстречу ему приподнялся Вязничев — кажется, и чуб одновременно встал дыбом: «Кру-у-у-гом!»
Может, и перед Антоненко вскинется? Нет, совсем другой тон:
— Олег Григорьевич! Он чуть в землю не запахался — и что же, оставить просто так?
— Ты считаешь, мало ему? — Такие вопросы мог задавать Вязничеву только Антоненко.
— Я считаю, ему надо дать должную оценку! И сделать выводы. — В голосе Вязничева определенность сложившегося мнения.
Им не дали договорить. Навстречу откуда ни возьмись вывернулся командир ОБАТО {2} и попросил уточнить план на будущую неделю. Но почувствовалось, что вопрос остался открытым, И как бы здесь не нашла коса на камень.
Какую власть имел над Вязничевым Антоненко? Ведущего испытателя? Ничего подобного. Будь тут другой человек, Вязничев мог бы запросто сказать: «У вас программы, а у меня — боевые задачи! Пожалуйста, не мешайте работать!»
Так в чем сила Антоненко? Чтобы это понять, надо вернуться к их самой первой встрече года три назад на одном из приморских аэродромов. Тогда была пора межсезонья: холод и сырость с моря перемежались мокрым снегом.
Вязничев загадывал узнать Антоненко по словесному портрету. Знал, что худощав, темноволос, смуглолиц. И как ни исхитрялся, а за ведущего испытателя принял разбитного, жизнерадостного, в шикарном кожаном полуреглане доработчика.
А Антоненко стоял в задних рядах шумного круга заводской бригады. Одет был скромно: простая болоньевая куртка, порыжелая, с опущенными ушами шапка. Высокий, немолодой, с удлиненным тонким лицом и грустными глазами.
Как Антоненко одевался, так же прост был и в отношениях с летчиками. Никакой академичности, чинности, должностного самомнения.
Но зато как он работал: ни дня не знал, ни ночи! Один для него существовал бог — дело! Всех вертикальщиков он считал равными на пути в неведомое. Нет ни лейтенантов, ни генералов — все рядовые. Казалось, он знал все о самолетах вертикального взлета, но умел на равных спорить с молодыми летчиками: горячился, писал формулы, рисовал графики, доказывая испытанные на себе истины.
На другой день лейтенант при встрече с ним терялся: заслуженный летчик-испытатель страны, говорят, еще и полковник запаса. Поздороваться — нескромно, вроде как в знакомство набиваться, пройти молча — еще хуже. Антоненко неизменно здоровался первым, помня всех вертикальщиков по имени.
На чем они сходились с Вязничевым? Во-первых, на отношении к делу. Но было еще и личное.
Вязничеву дома всегда открывал младший сын. Где бы Егор ни был — на кухне, в большой комнате, в дальнем углу спальни, — раньше всех на звонок срывался он. Если кто оказывался ближе к двери, малыш кричал на ходу: «Я открою!» — и мчался в прихожую.
Вязничев всегда слышал его шаги: приглушенные, когда он проносился по паласу большой комнаты, и шумные перед дверью, как теперь. Радовался так, будто они не виделись по меньшей мере полгода.
— Папа! Мне сегодня скрипичный ключ задали! — выстреливалась очередная новость в его шестилетней жизни.
В садике у него началось музыкальное образование.
— Чего?
— Скрипичный ключ.
За младшим не так быстро, но появился старший сын с тихой, застенчивой улыбкой. Он рад приходу отца, однако перерос детскую непосредственность, как-никак уже восьмиклассник.
За сыновьями, как обычно, вышла в прихожую Лидия Сергеевна. Если женщине столько лет, на сколько она выглядит, значит, ей было около двадцати пяти. Среднего роста, гибкая в талии, по-спортивному легка походка. Красивая белолицая горянка с живым блеском черных глаз. Правда, в короткой стрижке волос темно-каштанового отлива пробивались отдельные штрихи посветлее — оказывается, и современным красителям не справиться с сединой, — но имеет ли это какое-нибудь значение?!
— Здравствуйте, Олег Григорьевич, проходите пожалуйста. — Голос у нее негромкий, но чистый и высокий. По образованию она была учительницей иностранных языков, вела в школе английский, но знала и французский.
Если основательность и надежность этой семье давал Вязничев, то свет и тепло являлись творением его жены.
Антоненко в семье Вязничевых оттаивал, оживлялся.
— Лидия Сергеевна, мир вашему дому!
Не нагибаясь, носком за пятку он скинул одну за другой туфли и подхватил на руки Егора:
— Ух ты! Тяжелеешь, брат!
— Проходите в большую комнату. Стол давно накрыт. Позвонили к полвосьмому, а пришли в девятом, — выговорила Лидия Сергеевна.
К гостям она относилась более чем серьезно. Начинались паника, беготня, срочные авралы, жаренья и паренья. Надо было, чтобы квартира блистала чистотой, а стол ломился от кулинарных чудес.
Антоненко составлял исключение. Он мог заходить, как в деревне один сосед заходит к другому: если не о чем говорить, то хоть вместе покурить. Но здесь был другой случай: Антоненко хорошо знал и любил английский язык и с Лидией Сергеевной отводил душу. Словом, он был не только гостем мужа, но и желанным собеседником хозяйки.
В большую комнату он не пошел, а с малышом на руках свернул на кухню.
— Лидия Сергеевна, я хочу вам помочь. Разрешите нарезать хлеб? — спросил Антоненко по-английски.
Лидия Сергеевна сняла с вешалки ситцевый в голубой горошек детский фартук.
— Подойдет? — уточнила тоже по-английски.
— Еще как! — оглядывал себя Антоненко справа и слева.
— Почти как из кулинарного техникума, — оценила она с улыбкой.
С ней можно было говорить, можно было молча смотреть на разброс маковых родинок на тонкой шее — смотреть и не насмотреться! — все равно хорошо.
Когда сели за стол, Антоненко, окинув взглядом белую скатерть, сверкающую сервировку, высокий, из тонкого стекла графин с прозрачно-алым соком, заметил:
— Как на празднике. Кстати сказать, сегодня восьмое августа. Моему Алеше исполняется двадцать лет.
Это была грустная тема, обычно ее не касались, но такой Антоненко человек, что не помнить и не сказать о сыне не мог. Дом сына не был домом отца. Насколько легко Антоненко справлялся с самолетами, настолько тяжело складывалась его семейная жизнь. Он был женат третий раз. Что и как — никогда не говорил он худого о женщинах. А почему легко не получалось — бог знает.
Двадцатилетие сына — это и для отца дата. Казалось бы, не грех вознести стопку-другую во здравие обоих. Лидия Сергеевна знала, что Антоненко спиртного не переносит, однако не удержалась предложить:
— Олег Григорьевич, у нас рижский бальзам.
