Прислушиваясь к разговору, Митя постепенно усвоил, что усатый колхозник по фамилии Ершов письменно просил председателя колхоза дать ему коня для перевозки сена и просил в просьбе не отказать. А председатель, тоже письменно, отказал. Главная обида Ершова заключалась в том, что мерин, которого он просил, до прошлого месяца принадлежал ему и был сдан в колхозную конюшню при условии, что два дня в месяц бывший хозяин сможет брать его для семейных надобностей. Условие было закреплено на бумаге. Какой-то проезжий портфельщик объявил договор недействительным, высмеял его авторов на колхозном собрании и отбыл наводить порядки дальше. Ершов пытался искать правды, но, почуяв надвигающиеся дожди, увел коня самовольно, когда Ягорыч в обнимку с берданкой спал сладким стариковским сном.
Незаконную подводу с сеном изловили, коня с триумфом завели в колхозное стойло, а конокрада под вооруженным конвоем препроводили к поселковому милиционеру, где он ожидал своей дальнейшей участи.
Разговор сворачивал несколько раз на одно и то же, и Мите удалось узнать все подробности (в частности — сено Ершов воровал в соседнем колхозе), а Клаша, поняв, куда попала, только и думала, как бы половчей выбраться на волю.
Пока тасовала, как быть, явилась хозяйка. Пухлая, белобрысая. Подол заправлен за пояс. Значит, верно, доила. Она твердо установилась на половице и выпучилась на Клашу так же, как Клаша на телефон. Клаша попробовала поклониться, как учила бабушка, да не вышло — обмотка не позволяла. У хозяйки открылся маленький, как щелка в копилке, роток, и Мите показалось, что она дурочка. А она внезапно спросила:
— Чего принесла?
Клаша оглянулась на мужчин.
— Чего дрожишь? — продолжала хозяйка. — Небось свое, не ворованное Пойдем, погляжу.
Занавеска дверного проема задернулась. Не прошло минуты, как из-за перегородки послышался девичий голосок:
— Ма-ам, возьме-ем!.. А мам?
— Цыц, зануда, — оборвала хозяйка. — Заныла, модница! Она у меня еще титешная была, а рядиться любила. А ну, ступай полоскать! — Наступила пауза. Шепот. — Тебе чего велено. Вот жигану по уху! — Снова пауза, снова шепот и та же однотонная мелодия:
— Ма-ам, возьме-е-ем!..
— Куда возьмем? — Пауза. Шепот. — На деньги не дают… Не надо им денег… Забогатели… Не нуждаются…
Усатый кивнул конвоиру.
— Она эту несушку так не выпустит. Дочиста ощиплет. С города? — скосил он черный глаз на Митю.
— С города! — поспешно ответил Митя, поднимаясь со скамьи.
— Сиди, сиди. Не в школе, — и он отвернулся к Ягорычу.
«Надо было не отвечать, — рассердился Митя. — Или ответить: „Вам какое дело…“ Несушка! Придет милиционер, он тебе покажет — несушка! Допрашивает, ровно он тут самый главный. Арестант. Беляк недобитый».
— Батька живой? — спросил усатый.
— Живой, — вскочил Митя и тут же разозлился на себя, прикусил язык.
А за перегородкой, уже не таясь, одновременно, как это умеют женщины, говорили два голоса. И, словно окантовывая разговор, тянул подголосок:
— Ну ма-ам… Давай возьме-е-ем… Чего ты… Ну мам, давай…
Раздалась затрещина. А вслед за ней, зацепившись за занавеску, вылетела девчонка и приземлилась на четвереньки.
— Одну ощипали, — пробасил усатый.
Девчонка встала, засмеялась и приколола брошку, которая отвалилась при падении. Девчонка была скуластая, с маленьким, как у матери, ротиком. Платьице, украшенное множеством перламутровых, словно на гармошке, пуговок, облегало ее ладненькое тело. Она давно выросла из своей любимой одежки, но это ее мало беспокоило.
— А юный пионер, когда входит в дом, должен здороваться, — заметила она, отряхивая голые коленки.
— Здравствуй, — с готовностью отозвался Митя, оглядывая ее маленькие губки и сережки со стеклянными изумрудинками. — Будь готов!
— Всегда готов. Здравствуй. Ты в какой группе?
— В пятой.
— Ну вот. А я в шестой, — похвалилась она. — Как тебя зовут?
— Митька.
— Ну вот. А меня Мотька, — она засмеялась. — А Митькой нашу козу зовут.
— Почему козу? Коза женского пола.
— Потому что бодается, — Мотька хитро прищурила продолговатые глаза. — А какая разница?
Она крутнулась возле зеркала, хвастая набухшими грудками, и поманила его к себе.
— Знаешь что, Митя, — начала она заговорщическим шепотом.
— Что? — у него занялось дыхание.
— Зайди к своей мамке и скажи: пойдем отсюда. Здесь, мол, хозяева жадные. Так и скажи: жадные. Пойдем, скажи, мамка, в Полухино. Там народ добрее. Зайди. А то моя до ночи будет базарить.
— А если она скажет — скатертью дорожка… У меня уж ноги не идут.
— Что ты! Мамка, если хочешь знать, за что уцепилась, не выпустит.
— Лучше я скажу: на поезд опоздаем. Скажу: отец рассердится.
— Отец-то у тебя кто? — ввязался усатый. — Портфельщик?
В присутствии Моти насмешка чернявого разбойника показалась Мите вдвое оскорбительней.
— Нет, не портфельщик, а слесарь седьмого разряда, — ответил он как можно презрительней. — И секретарь партийной ячейки, к вашему сведению. И еще…
Он хотел добавить, что еще папа был начальник заградительного отряда, но усатый воскликнул:
— Гляди, Ягорыч, секретарь!.. Чего ж вы сюда пешим ходом прибыли?
Митя побледнел.
— А потому мы прибыли пешим ходом, — громко проговорил он, испытывая сладкий ужас, — потому прибыли пешим ходом, что у нас нету привычки колхозных лошадей воровать.
— Здорово он тебя уел! — хихикнул Ягорыч.
Митя украдкой взглянул на Мотьку. Она, точь-в-точь как мать, приоткрыла маленький роток и взирала на него с испуганным восхищением.
— Что-о! — загудел усатый, вытягиваясь чуть не до потолка. — А ну, повтори!
Повторить Мите не удалось. В горницу вошли женщины, и мать Мотьки обратилась к усатому:
— Ты бы, Михеич, чем ребят дразнить, забил бы мне ярочку. Будь такой добрый.
— Ножи вострые?
— А как же!
— Стой! — сказал Ягорыч. — Сядь и сиди. — Он вынул из берданки тряпку и подул в канал ствола. — Пойдешь, хуже будет.
— Неужто стрельнешь? — осклабился усатый. — Не промахнешь?
— Там поглядим. Будешь сидеть — пришьем конокрадство, отлучишься — добавим попытку к бегству… Чего ее резать? Пущай берет живым. Дома забьет.
— Живым? — не поняла Клаша. — Что же мне ее, живой в мешке нести?
— Зачем в мешке? — засмеялась хозяйка. — На поводу. На веревочке. Ярочка смирная. Майского окота. Мотька, покажи.
Девчонка бросилась в сени, и через минуту посреди горницы стояла овца, заросшая по самые глаза серо-черной шерстью. Была она сопливая, в дерьме и соломе и дрожала всем телом.
— Какая большая! — ахнула Клаша.
— Полтора пуда потянет, — хвастала хозяйка. — Считай, задарма отдаю. Добавь пятерку за шкуру и бери.
— Что вы! Куда мне шкуру! И до города ее не довести. Справки-то у нас нет. На станции ее у нас любой отберет.
— Папа сейчас приедет, будет справка, — заявила Мотька.
Словно поняв, что справка действительно будет, овечка горестно заблеяла. Из хлева ей ответила мать и еще какой-то сочувствующий барашек.
— Да по городу-то как я пойду! — не сдавалась Клаша.
— Очень обукновенно, — скалил усатый белые зубы. — Сажай на нее своего пионера верхом, а сама поспевай за ними со справкой. Небось тоже партийная?
— А тебе что! — оборвала хозяйка. — Жевать всем надо, и партийным и непартийным.
— Так пущай партийные сами баранинку ищут, если им жевать приспичило. А то засели в кабинете, а ребятишек по степи гоняют. Достигли голодухи и попрятались.
— Мой папа никуда не прятался, — возразил Митя. — Мой папа, если хотите знать, целый месяц дома не ночевал.
— Митя, молчи! — сказала Клаша.
— Мышей по сусекам гонял? — блеснул зубами усатый.
— Нет, не мышей, — ответил Митя. Молчать он не мог. Не мог молчать от обиды, от ненависти и оттого, что его внимательно слушает Мотька. — Не мышей! Папа был начальник заградительного отряда. У него были два красноармейца и наган, к вашему сведению.
— Это конечно, — кивнул усатый. — Разве без нагана коммунизм возведешь?.. Тяжелая работа у твоего батьки.
— Тяжелей вашей! Его чуть не убили.
— Батюшки! — удивился усатый. — Это как же?
— Митя! — Клаша рассердилась, даже ногой притопнула, но Митю было уже не остановить.
— Очень просто. Сидят они в заграждении, делят паек. Глядят, на дороге подводы с мешками. Красный обоз. На дуге бантики, флажки. В гривах ленточки. Знамя.
— Довольно болтать, — перебила Клаша. — Никому не интересно.
— Почему не интересно, — возразил усатый. — Очень даже интересно. Обоз-то небось фальшивый?
— А вы не перебивайте, — Митя расстроился. Хотя было лестно, что его слушали взрослые, рассказ в первую очередь адресовался Мотьке. — Знаете и помалкивайте. И ты, мама, не перебивай… В общем, обоз был фальшивый. Кулаки везли пшеницу перепрятывать. Паразитные элементы. Про это еще «Степная правда» писала. Но тогда никто не знал. И папа не знал. Едут и едут. Паразитные элементы. Хотя я это сказал. А вы не перебивайте…
