Доктора после этого я не видал ни разу. Зато целиком попал в лапы этого старого подлеца. Как он истязал меня! Чорт бы его побрал! Он бил меня, пользуясь беззащитностью, колол булавками, плевал в лицо. Держал по целым часам в ледяных ваннах. Но нет худа без добра. Холодные ванны, вопреки всем желаниям моих врагов, воскресили мою нервную систему. Здоровье пошло восстанавливаться, и я решил бежать. Для этого я притворялся попрежнему больным. Правда, с большим трудом, но все же сдерживал себя от нестерпимого желания ударить, задавить этого старого садиста. И только позавчера, когда белые устроили восстание, меня освободила Феня. Для меня это было совершенной неожиданностью. Оказалось, что Феня сильно заинтересовалась моей камерой с первого же дня прибытия в лечебницу. Ей сразу показалось странным, почему меня обслуживает один фельдшер, тогда как при лечебнице служило много сестер, санитаров и сиделок.
Да к тому же старик–фельдшер работал еще в санатории. Почему такая нагрузка в работе? Вот и пошла она разузнавать обо мне по всем источникам. Подсмотрела, как обращается со мной этот старый изверг, и, если бы только не переворот, я бы непременно был на свободе, а фельдшер, врач и еще кто с ними — в каталажке. Этот бандитский переворот помешал! Но что за золото эта Феня! Ты не поверишь, до чего умная девушка. За какой–нибудь час до моего освобождения она узнала и взвесила все до мелочей. Узнала о восстании. Узнала, что все улицы и все местечко, в том числе и эта лечебница, окружены пьяными бандитами. Взвесила эти обстоятельства, отыскала это самое помещение на чердаке и, пользуясь суматохою, помогла мне добраться до чердака. И все это было сделано ею за какой–нибудь час! За один час! Я еще никогда не встречал такой бесстрашной и смелой девушки. Однакож, надо закурить.
Зашуршала бумага.
— Вот и все мои приключения. Очередь за тобою. Рассказывай, Михеев!
Ответа не последовало.
— Михеев! — позвал Фролов.
Но Михеев не отвечал. Он уже спал, изнуренный дневными потрясениями. «Ишь ты, посвистывает! Устал бедняга. Пора и мне заснуть. Вот только закурю». Опять затрещала сера. Вспыхнул оранжевый огонек. Закружились синеватые тени. Фролов закурил и при свете спички посмотрел на Михеева. Тот лежал на спине и держал в одной руке недоеденную корку хлеба. Спичка погасла. В потемках Фролов прилег на пыльный пол. Несколько раз затянулся. Погасил папироску. Затих.
Где–то в местечке уже кричали петухи. А снизу через слуховое окно доносились невнятные человеческие крики.
* * *— Заспался на новосельи. — Фролов с улыбкой на бледном бородатом лице наклонился над сонным товарищем. Михеев лежал, широко разбросавши руки и ноги. Чему–то во сне хмурился. Солнечный луч, падавший через слуховое окно, резко освещал его лицо. «Похудел он сильно, — размышлял Фролов. — И глаза запали. Борода изменилась — подлиннела. Выступили скулы. Серый какой–то стал».
Взгляд Фролова остановился на сгустке темной крови, прилепившемся на воротнике гимнастерки Михеева.
— Что с ним? Миша! Миша! — тревожным шопотом окликнул спящего. — Проснись!
Михеев открыл глаза. Тупо осмотрелся. С трудом вспомнил вчерашнее.
— Что это у тебя за кровь на воротнике?
— Кровь? Ага, это у меня рана на шее. Как видно, вчера растревожил. Как сразу заболела! — Михеев поежился и поморщился от боли. — Во время бегства по лесу получил.
— Вот тут вода есть, — указал Фролов на бутылку. — Давай, промою.
Михеев покорно наклонил шею.
— Большая царапина. Пыли–то сколько кругом — на целый палец.
— Да и у тебя, Фролов, на лице целая куча пыли.
— Ничего. Зато здесь безопасно, тепло и сухо.
— Долго ли будем сидеть здесь? Я бы предпочел быть на воле.
— А чорт его знает! Здесь–то сидеть во всяком случае не скучно. Отсюда видна вся площадь. Большой тракт. Потом мы здесь — как у Христа за пазухой.
Отсветы солнечного пятна на полу падали тусклыми бликами на стену из ящиков, на доски и на железо крыши. На солнечном луче, струившемся непрерывным потоком из слухового окна, плясали золотые пылинки. С улицы были слышны людские голоса.
Фролов закончил промывание и замотал рану грязным бинтом.
— Как ясно слышно! — сказал Михеев. — Почти каждое слово можно разобрать.
Снаружи послышался топот и лошадиное ржанье.
— Давай, посмотрим, что там такое, — предложил Фролов. — Это можно делать совершенно безопасно.
Они подошли к слуховому окну и под защитой навеса выглянули наружу.
На улице стоял яркий солнечный день. Изумрудом отливалась зелень деревьев. Сверкали стекла в окнах домков, приютившихся у широкого десятисаженного тракта. В степи золотела солома в стогах. Розовели и синели солнечные степные и лесные дали.
Поднимая тучу сверкающей пыли, по тракту продвигался мелкой рысью отряд казаков в несколько тысяч человек.
Конница растянулась длинной, серой, сияющей искрами лентой. Сияли концы длинных казачьих пик. Сверкали металлические части на амуниции и оружии. Перед конницей гарцовала группа офицеров. Форма, в которую были одеты солдаты и офицеры кавалерии, была формою царской армии. Впереди офицеров, возле трехцветного знамени отряда, во главе всей процессии ехал, покачиваясь на белом коне, точно выжженный солнцем, высохший до костей скелет в генеральском мундире.
Небрежным жестом, не оборачиваясь назад, кивнул он пальцем в сторону группы офицеров. Мигом к генералу прискакали два штабных офицера и грациозно отдали честь. Генерал что–то сказал им и отвернулся. Адъютанты карьером помчали к голове колонны казаков. Впереди отряда ехала музыкантская команда.
У невооруженных, но одетых по форме людей торчали из–за спин ярко вычищенные, светящиеся, медные и никелированные духовые трубы. Офицер, ехавший впереди музыкантской команды, вынул из сапога черную палочку и, точно собираясь вспорхнуть с седла на воздух, взмахнул обеими руками. Музыка заиграла бравурный марш, и под быстрые звуки его отряд помчался крупной рысью.
Вот уже из поля зрения скрылись и генерал, и знамя, и музыкантская команда. Полился колыхаясь однообразный серый казачий поток. Вот он пронесся весь. Ему на смену загрохотали пять артиллерийских батарей. Зеленые 3‑дюймовые орудия в трехпарной упряжке. Зарядные ящики, потом пошли пулеметы на тачанках. И опять кавалерия и кавалерия. Затем потянулись войсковые обозы, крестьянские телеги, нагруженные ящиками с патронами, караваями хлеба, мешками с обмундированием. И, наконец, в заключение потянулись лазаретные двуколки, телеги с соломою, на которых лежали больные. В хвосте отряда шло небольшое кавалерийское прикрытие. Фролов и Михеев отошли от окна, пасмурные и поникшие. Образцовый военный порядок в белом казачьем отряде создавал впечатление силы и мощи.
— Стало быть, наши далеко отошли на север, как бы в раздумьи сказал Михеев. — Не слышно стрельбы, не видно беспокойного фронтового настроения у врага.
— Да. Очень странно.
— Хотелось бы узнать, что там делается на наших позициях, в Москве, за границей.
— Погоди. Придет Феня. Принесет новостей. Она все знает.
— Феня? Она слишком смела…
— Да, но не безрассудна. С ней не пропадешь. Но вот что, Миша! Пока ты мне ни слова не рассказал о себе — о том, как дошел ты до жизни такой. Я тебе вчера добросовестно всю свою историю выложил, а ты возьми да засни.
— Ладно… Расскажу. Но у меня аппетит почему–то разыгрался. Нет ли чего у тебя?
— Ничего нет. Последний хлеб вчера ты съел. Ну, да не беда, давай подтянем потуже животы.
— Да у меня–то и пояса нет. Видишь, в одних верхних штанах да в нижней рубашке.
— Это так, к слову. У меня у самого кроме этого больничного халата еще нижнее белье есть. Только его срам даже тебе показывать. Ну, да это не беда. А ты все же валяй, рассказывай поподробнее. Ничего не забудь. Начни с того момента, когда я уехал больной.
* * *Михеев рассказывал долго. Фролов лежа слушал и временами курил отвратительную махорку. Махорка трещала и вспыхивала. Кругом распространялся удушливый запах дыма.
Солнце ушло в сторону, и его золотой луч перестал падать в чердачное окно. Железная крыша под полуденным солнцем сильно накалилась, и на чердаке было жарко, душно и темно. Откуда–то издалека, должно быть — из местечка, долетали разные обрывки мелодии. То одна, то другая труба досылала свою ноту до чердачного окна.
Еще одинокий человеческий голос внизу назойливо нудно пел «Стеньку Разина». Человек этот, как видно, стоял на часах или же просто сидел у ворот лечебницы и со скуки пел все одно и то же:
«А‑и — и з‑за о–о–о‑стра–ва–а на стрежи
На п–р–а‑а–с–т‑о–о–о‑р р–р–р‑ечной волны
А‑и — и в–ы–плаавают»…
