— Эге-ге! Неважны у вас дела, неважны...
Он повернулся к своему старому знакомцу Тимери:
— Что это с вами случилось, ровесник? Не помнится мне, чтобы у вас такое бывало прежде...
Тимери и без того не знал, куда деваться от стыда, а тут...
— Прежде?.. Ха! Что и говорить, «Чулпану» прежде, так сказать, краснеть не приходилось... Молодежь тогда была дома, ровесник!
Не понравился этот ответ гостю.
— Молодежь, молодежь! У нас зато много молодежи! Приходите, одолжим... Нельзя так, ровесник, нельзя. Не знаю уж, кто виноват: конь ли или оглобли — для нас это дело темное, — кольнул он и без того расстроенного соседа.
Не понравились аланбашцам и лошади.
— Вконец истощены! Эге... и чесоточные есть... Не пойму, как пахоту осилите, — искренне огорчался старик.
А Сайфи все еще не хотел сдаваться:
— Не осилят кони — коров запряжем. Мы по пять коров на бригаду к упряжи обучили.
Приезжие не на шутку заинтересовались этим:
— Надо будет и нам поразмыслить. Обязательно расскажем своим, как вернемся. Запрягите-ка одну коровку, поглядим, как оно получается!..
Но лучше бы не запрягали!
Все гурьбой направились к Бикбулату, свату Тимери. Сноха Бикбулата, ладная, крепкая, как дубовая колода, Юзлебикэ, бросая шуточки да прибауточки, вывела обученную ею корову.
— Ох, не привыкла моя дочка к смотринам, как бы не застеснялась чужих...
Она загнала корову в оглобли и только начала подтягивать гуж, как та, выпучив глазищи, брыкнула, рванулась и сбила с ног одного гостя. Говорят, если корова взбесится, так понесет пуще лошади. Действительно, «дочка» поломала оглобли, опрокинула телегу и, свалив плетень, поскакала по огородам.
Хорошо еще, у Хадичэ оказался копченый гусь, а в лавке нашлось кое-что целебное. Гостя полечили так, что пришлось его потом подсаживать в телегу, и был он при этом не так чтобы очень грустен.
На прощанье глава делегации сказал свое последнее слово:
— Обо всем, что видели, что узнали, расскажем без утайки у себя. Захотят ли с вами соревноваться или нет — дело ихнее. Но ежели ваш колхоз и дальше так покатится, не обессудьте...
Проводив делегатов, Тимери пошел домой посоветоваться еще раз со своей старухой.
Как же поступить?
С той поры как Айсылу просила Тимери стать председателем колхоза, он долго ломал голову и все не мог решиться. Иногда старику казалось, что есть в нем такая сила, которая поможет ему выдюжить, и даже становилось лестно, что ни к кому другому, а только к нему, Тимери, обратились в такое тяжкое время. Но тут перед ним вставали тощие лошади, разбитые плуги, поля, тянувшиеся от околицы до самого леса, поля, ожидавшие сева, и его вновь охватывали сомнения.
Однако чувство стыда, которое он испытывал перед аланбашцами, было настолько глубоко, что к своему дому он подошел уже почти с готовым решением.
Хадичэ, хотя и не ответила прямо на его вопрос, говорила обиняком, но смысл ее речей был совершенно ясен.
— Говорили раньше, если слепая курица в путь отправится, обязательно буран будет. Колхоз наш того и гляди рассыплется... Как бы мы, желая бровь подсурьмить, глаз не вышибли... Стоящие люди и без тебя найдутся...
Ничего не ответил ей Тимери. Был он обижен, даже оскорблен. «Ладно, поживем — увидим!» — сказал он про себя и, вопреки совету жены, с которой прожил тридцать пять лет, окончательно решил принять предложение Айсылу. «Мелко плавает! — подумал он про Хадичэ. — Голова у нее не так работает!»
Нет, было бы несправедливо считать Тимери «нестоящим» человеком. Разве его сын, большевик, не прославился и делами и умом на все Поволжье? А то, что теперь он — батальонный комиссар и за какие-нибудь девять месяцев получил на фронте два ордена, — разве в этом нет и его, Тимери, заслуги?!
А потом, давно известно, что Акбитовы не из той породы, их не тянет на готовенькое. Когда надо — работа горит у них в руках; когда надо — сражаются без страха; и умирают, когда надо, как батыры.
Сказывают древние старики, что Акбитовы ведут свое начало от самого Муратая. А был Муратай батыр отчаянный, еще при жизни прославленный.
Так говорит о нем легенда:
В стародавние времена, когда верховодили на Руси помещики, объявился на Яике Пугачау-батыр[18]. И бросил он клич народу:
— Повешу белую царицу, бедняков наделю и водой и землицей!..
Прослышал об этом Муратай. Собрал он джигитов и впереди своих девяноста конников поскакал на подмогу Пугачау-батыру. Волгу Муратай переплыл, много земель прошел, много помещиков саблей порубал.
Долгие месяцы сражался Муратай и прославился своею храбростью.
Ехал в те времена Пугачау с казаками берегом Волги, заехал в Байтирак. И сказал он:
— Салават-батыр — правая моя рука, Муратай-батыр — левая моя рука. Справа от меня Волга-матушка течет, дорога моя к Москве ведет.
Сказал он так, вскочил на белого коня и повел свое войско на Казань.
Много ли, мало ли дней прошло, много ли, мало ли крови пролилось, только разбили войско Пугачау-батыра. И схватили его продажные души и выдали царским генералам.
Долго еще бродил Муратай по Волге со своими джигитами; в конце концов с уцелевшими пятнадцатью, будто сокол с подбитым крылом, прилетел в Байтирак.
— Был Ямэлькэ[19], батыр был Ямэлькэ, погиб Ямэлькэ! — простонал он. — Не дотянулась его рука до царской шеи; самому отсекли голову...
Жил тогда в тех краях мурза Байгильде. Объявил мурза Байгильде:
— Голова Пугачау-батыра под мечом, правая его рука — на цепи. Кто отрубит его левую руку, тому дарю скакуна да шубу кенгуровую.
Был жесток тот мурза. Заставлял на себя работать и татар, и русских, и чувашей... Не стал Муратай дожидаться, когда словят его. Оседлал скакуна Чал-койрыка, помчался к Байгильде. А усадьба мурзы по ту сторону Волги была.
Переплыл Муратай Волгу, держась за хвост своего скакуна, примчался к ночи в усадьбу.
Вот перемахнул он на коне через высокую ограду, зацепил за карниз аркан с крюком, взобрался наверх в покои мурзы.
Мурза и ахнуть не успел, как смолк навеки.
Сполз по аркану Муратай, сел на коня, вздыбил его. Перепрыгнул скакун ограду, да один, без хозяина: сбил Муратая выстрелом слуга мурзы.
Раз проржал верный Чал-койрык — не вышел хозяин. Второй раз проржал верный Чал-койрык — не вышел хозяин. Проржал Чал-койрык в третий раз и поскакал, закусив удила, в деревню. На зорьке было дело — всех разбудил скакун, растревожил: знать, случилось недоброе с Муратаем. Побежали к околице, видят: лежит, кончается верный конь Муратая. Поднялись тогда люди и пошли по его следам к усадьбе мурзы, и пустили они красного петуха. А тело батыра привезли и похоронили с почестями у двух сосен, на пригорке. И не было предела гневу людскому, и поднялись они опять. И вот произошла у байтиракского леса кровавая сеча царских войск с крестьянами. С той поры и прозвали то место «Яурышкан», что означает «место боя».
Гордился Тимери славным своим предком. А при случае не забывал и себя помянуть:
— Было время, и Тимери скакал на коне, саблей германцам головы рубил.
Был Тимери старший сын у отца и немало потрудился на своего родителя. Но пожить как следует в родительском доме ему не довелось. Подросли младшие братья, и однажды отец его Сайфутдин, всю ночь проругав за что-то Тимери, наутро заявил:
— Птенец — и тот, когда окрепнут крылья, вылетает из гнезда. Пора и тебе свить свое гнездо. Получай родительское благословение...
Отец сел с краю на саке и воздел руки для молитвы. Вслед за ним расселась кто куда и вся семья. Проведя ладонями по лицу, Сайфутдин строго посмотрел на жену, которая, дрожа, стояла у печки. Плакать при муже она не смела...
— Ну-ка, неси!
Старику передали каравай хлеба, и он, шепча молитву, протянул его сыну:
— Возьми, пусть этот хлеб станет основой твоего дома. Благословляю!..
Но когда старик увидел, что уходит Тимери с женой и ребенком из родного дома с одним только караваем хлеба под мышкой, смягчился:
— Не гневайся, не храни на сердце обиды. Ты много потрудился для дома, много поту пролил, да ведь сам видишь, семья большая. Вон время настало еще четырех сыновей оженить. Коли даже по лучине начну раздавать, и то от дома ничего не останется! Ты еще молод и здоров, заработаешь... Благословляю...
Хотя из благословения дома и не построишь, Тимери не обиделся. Можно ли таить обиду на родного отца?
Тимери оставил жену с сыном у одного из соседей, надел широкие холщовые шаровары, повязался красным кушаком и с первым же пароходом уплыл в Астрахань — стал крючником. А к зиме, в ледостав, пошел лашманить.
Нет, было бы несправедливо считать Тимери «нестоящим» человеком! Через несколько лет он поставил хоть и маленькую, да свою избу. А там появились у него пара овец да коза. Недоедал Тимери, недосыпал. Думал — растут дети, надо, покуда есть силы в руках, построить просторную избу, завести скота побольше.
