Так мысленно Васька искал оправдания их кощунственным деяниям.
Ночью Лысенка вновь стояла у дороги, возле крестов. А две маленькие фигурки смешивались с крестами, пыхтели где-то в снежной сумятице. С густым кряканьем падали в снег спиленные кресты. Сани наполнялись. На базаре покупатели быстро догадывались о происхождении великолепных дров, но брали, и охотно, ни о чем не расспрашивая ребят. Тем более что продавали они свой воз в общем-то по сходной цене.
Однажды ехали Васька и Петька в лунную ночь. Снег серебрился. Лес, мимо которого шла дорога, покрылся густым инеем. От какого-то невидимого движения деревья чуть вздрагивали, иней хлопьями падал вниз. Вздрагивали и мальчишки. Особенно Петька. За каждым кустом ему виделся волк.
Волк же, настоящий, не созданный Петькиным воображением, а натуральный, лобастый, короткоухий, поджарый, сидел, как мраморное изваяние, на лунной дороге, на той самой, по которой они ехали. Первой его заметил Лысенка и остановилась. Потом увидели и Петька с Васькой. Волк сидел по-собачьи и глядел в их сторону. Петькина буденовка зашевелилась, шишак ее словно бы вытянулся. Петька прильнул к Ваське, но сразу же почувствовал, что Васька дрожит мелкой щенячьей дрожью.
– До-лой! – что есть моченьки закричал Васька.
Волк не шевельнулся. Свет луны, неровный, призрачный, струился вокруг его литого тела. Отсюда, от саней, волчья морда казалась даже ласковой, как у ручной собаки, но это потому, что ребята не видели его глаз – глаз холодного и расчетливого убийцы.
– Говорят, волк на людей не нападает, – робко сказал Петька, нисколько не утешившись сам и не успокоив товарища этой обычной в таких случаях сентенцией.
Васька промолчал. Теперь они чувствовали себя обреченными и находились в том положении, когда ничего не оставалось делать, кроме как сказать: «Что будет, то и будет». Но, видать, ребята народились на свет удачливыми. Где-то далеко впереди послышался скрип полозьев. Вот он все ближе и ближе. Из лунной дрожащей сумеречи показалось что-то темное, это темное постепенно стало коровой. А вот уже и мужичок возле коровы – постукивает голицами, покашливает, покрякивает от морозца. Это спасение!
Волк забеспокоился. Литая, негибкая его фигура стала ворочаться туда-сюда. Вот он приподнялся, потянул носом воздух и одним большим прыжком очутился в лесу. Затрещал там кустами, осыпался снежной пылью и сгинул, как недоброе привидение.
Спаситель подъехал, остановился. То был Зуля.
– Ну что, струсили? – спросил он ребят.
– А то рази нет! – признался Васька.
– А что это вы по ночам разъезжаете?
– А сам?
– Я большой. Мне можно.
– Ну, и нам можно.
– Вижу. Дровишки-то откель? Ну ладно, езжайте, купцы сопливые.
Купцы тронулись, донельзя счастливые, что опять так хорошо все кончилось. Луна висела чуть ли не над их головами. Она-то и овладела Петькиным воображением.
– Ты, Васька, знаешь, какая она большущая?
– Кто?
– Луна.
– Ну?
– Она чуть поменьше нашей земли будет.
– Враки.
– Опять ты свое... Говорю – большая-пребольшая!
– С кроильное решето – не больше.
– А знаешь, Вась, почему она светится?
– Не знаю.
– Солнышко на нее светит, а она этот свет на землю лукает. Понял?
– Враки.
– Эх ты, Фома неверный! – вздохнул Петька от великой досады и безнадежно махнул рукой.
А по ночному студеному небу спокойно катилась луна – такая же загадочная, как все на этом свете. Лысенка шла не шибко. Полозья однообразно скрипели, тонко, как свирель пастушья, пела соломинка, попавшая на полоз, думали свою думу мальчишки. А земля, мать и праматерь их, словно бы и забыла, зачем, для каких дел, для какой жизни породила эти крохотные, теплые, беспокойные комочки, отчаянно ищущие своего места под этой холодной и равнодушной ко всему на свете луной.
Весна для Петьки и Васьки была недолгой. Немножко поиграли в лапту на первых проталинах, немножко в козны, немножко в чижик, всего один раз сходили за растом да за слезками на залитые еще полой водой луга – и все. Потом началась посевная. Тринадцатилетние, они хорошо знали, что такое посевная. Знали и пословицу, сложенную по случаю посевной: «Один день год кормит». Пословицу эту особенно часто повторял Кузьма Удальцов (ныне Капля), назначенный полеводом. Это он прекратил весенние радости мальчишек. Пришел как-то поутру, разбудил Петьку и Ваську, спавших в обнимку прямо на полу, дождался, когда они протрут кулачонками глаза, да и объявил:
– Завтракайте, ребятишки, и на поле. Вместе с Лысенкой.
О завтраке надо было бы еще позаботиться, дома ничего не было. Но Капля знал про то и вытащил из кармана по ломтю наполовину ржаного, наполовину кукурузного хлеба, скрепленного, чтоб не рассыпался, прошлогодней лебедой да толченой картошкой. Васька подоил Лысенку, налил себе кружку и Петьке кружку парного молока, друзья позавтракали на славу.
Выехали в поле. Вытянулись в длинную колонну. Впереди этих колыхавшихся на целую версту рогов ехал на своей комолой Капля. Прикидывал, подбадривал необычайное это шествие. На его подводе развевался, похлопывал, пощелкивал на весеннем ветру красный флаг, роль которого распрекрасно исполнял Настасьин платок. Лысенки и буренки шли в степь бойко, охотно, полагая, что гонят их на пастбище. Когда же их заложили в плуги, сохи и бороны, настроение коров быстро переменилось к худшему. Лишь немногие согласились исполнять и эту новую работу. Большая же часть животных взбеленилась. Одни полегли у борозд с решительным намерением не подниматься ни в коем случае. Несчастных секли плетьми, палками, осыпая отборнейшей мужицкой бранью. Причем в искусстве этом равно преуспевали и женщины, и даже подростки. Коровы только вздрагивали, шевелили хвостами и косили на своего палача кроваво-выпуклые, бесконечно печальные глаза. Кто-то, изощряясь в экзекуции, предложил выкручивать коровам хвосты, но и это дало слабые результаты. Две-три приподнялись на ноги, но дальше не отступали. Наиболее отважные, задрав хвосты, мчались обратно в село прямо с бороной или сохой. От них в панике разбегалось все живое. По селу подымался переполошный бабий крик.
На другой и на третий день повторилась та же картина. Но человек в борьбе за хлеб неукротим. В конце концов животные покорились, и дело пошло на лад. Сев хоть и не в сжатые сроки, был все же произведен.
Петька и Васька ночевали в поле. Практичный Васька тотчас же оценил выгодную сторону такой ночевки. Во-первых, дома их не ждали никакие блага и, стало быть, спешить туда нет никакого резона; во-вторых, оставшимся на ночлег варили на полевом стане какой-никакой ужин, а Лысенка могла пастись тут же, неподалеку, на склоне балки, где высыпала молодая травка. Капля, командовавший на севе, к концу посевной возвел Петьку и Ваську в чин ударников, привез из школы новые пионерские галстуки, которые теперь пламенели на их тощих шеенках, поначалу пугая коров и приводя в свирепую ярость забредавших сюда изредка бугаев, соскучившихся без своих невест. Посевная кончилась, ее сменила кампания прополки, так что ребятишкам незачем было возвращаться домой. Лысенку до самой зимы они передали на попечение взрослым, потребовав лишь две кружки молока ежедневно. От осота да молочая Петькины и Васькины руки вспухли, покрылись кровавыми мозолями и по ночам нестерпимо зудели. Поутру, однако, мальчишки надевали свои красные галстуки и шли, купая босые ноги в росе, полоть пшеницу, подсолнухи, просо. Ночью, перед тем как заснуть, Петька глядел в далекое, усыпанное звездами небо и мечтательно шептал:
– Во-о-он, видишь, Вась, ковшик такой... Видишь?.. Это называется Большая Медведица... А вон та... яркая-преяркая, голубая-голубая звездочка... Это Венера... А во-о-он красная, как кровь, – видишь? – это Марс!
– Враки, – бубнил свое засыпающий Васька. – Медведица – это зверь. Помнишь, по селу еще у нас водил цыган медведя? Чего бы ему вздумалось лезть на небо? Крыльев у него нету...
– Чудак ты, Васька! Это назвали только так...
– А зачем назвали? Ни капельки не похоже!
Петька ненадолго умолкал, размышляя: «В самом деле не похоже. Васька прав. И почему Венера?.. Ах, знаю: Венера – богиня красоты. А Марс? Марс – бог войны, и потому он такой красный, кровавый. А вот почему Медведица – не знаю. Спросить надо в школе». Затем расталкивал Ваську и снова показывал на небо:
– Видишь, Вась, много-много звезд. Зовут их знаешь как? Млечный Путь! Правда, красиво?
– А почему так – Млечный?
– А потому... погляди-ка, будто кто бочку молока на небо вылил. Оно и потекло... Правда, похоже?
– Нисколечко. И все это враки! – Васька поворачивался на другой бок, прятал голову в пиджачишко, как бы говоря Петьке: «Плевать мне на твои звезды. Дай ты мне поспать Христа ради. Завтра осот голыми руками дергать. Это тебе не Млечный Путь!»
Петька заснуть так скоро не мог. Он отыскивал широко распахнутыми глазами одно звездное скопление за другим, силился припомнить их правильное, по книжке, название и, припомнив, радовался тихо, чтоб не разбудить Ваську, смеялся, счастливый. Особенно ему нравилось, как падали звезды. Они срывались где-то в немыслимой высоте, распарывали от сих до сих пор черное полотно ночи и, не долетев немного до земли, исчезали. В такую минуту Петькино сердце сладко сжималось от страха и счастья одновременно. От страха потому, что мать, которой теперь у него уже нет, говорила ему, что это вовсе не звезда падает, а летун. Он прилетает в полночь к тем, кто очень тоскует об умершем. Прилетит, рассыплется во дворе и голосом умершего зачнет звать к себе. Петька спохватывался: тоскует ли он о своей матери? Да, а как же, тоскует, конечно. И тогда ему делалось страшно: не мать ли летит к нему с небес? Он быстро натягивал на себя пиджак, плотнее прижимался к посапывавшему во сне и что-то бормочущему Ваське, постепенно успокаивался и тоже засыпал.
