— Зайдем ко мне, — пригласила она. Меня поразила скромная обстановка ее маленькой каморки: дешевые коврики яркого рисунка, простая мебель золотистого клена.
— Вот моя обитель, — сказала она. — Квартиру все обещают дать. Третий год на очереди.
Здесь уже начиналась проза жизни. Мне-то думалось, что она обитает в чертогах! Сам я жил за городом на частной квартире, хотя уже выпустил в свет книгу.
— Если не дадут на будущий год, возьму выйду за престарелого генерала и сразу получу и квартиру, и дачу, и «Победу» в придачу! — рассмеялась она. — Еще мудрец Сенека говаривал: я презираю богатство, но предпочитаю его бедности.
Квартиру ей дали гораздо раньше, и я после некоторых колебаний переселился к ней. Хорошие комнаты со стенами, облицованными красивыми панелями. Появились зеркала, дорогая мебель, настоящие ковры. Так мы и жили: ни муж, ни жена. Я настаивал на браке, она смеялась в ответ.
— Ну, а если мы в конце концов не сойдемся характерами? Чего тебе недостает? Обязательно надевать на себя какие-то путы! Муж — это слишком пресно. Потом — дети, пеленки. И прощай мечты о большой славе! Я хочу взять от жизни все и не стремлюсь к тихой пристани.
Постепенно мы привыкли друг к другу. Я понял, что Лиля просто женщина и требовать от нее каких-то особых качеств смешно. Раз ей нравится так, пусть будет так. Я любил проводить с ней свободные вечера, говорить с ней, поверять ей свои думы и мечты о будущем. Я не сказал бы, что она была испорченной. Нет! Это была своеобразная натура. У нее были свои мечты, свои идеалы. Она, например, сокрушалась, что у нас не ставят «Джиоконду». С подъемом исполняла Шемаханскую царицу из «Золотого петушка». У нее был довольно разнообразный репертуар: Лейла, Лакмэ, вальсы из «Семирамиды». Нравилась ей роль Оксаны в «Черевичках», пела она Розину в «Севильском цирюльнике». Всего не упомнишь и не перечислишь. Больше всего любили ее за русские народные песни.
Но Лиля стремилась всеми силами, по ее выражению, «обеспечить тыл», то есть скорее прославиться, разбогатеть, утвердить себя. Талантливая от природы, она не верила в свой талант, и, хотя ее известность росла изо дня в день, она заискивала перед администрацией театров, перед театральными критиками, устраивала в ресторанах званые обеды, позволяла в открытую за собой ухаживать.
Меня поражала ее энергия: ее хватало на все — она могла неделями выстаивать в очередях за гарнитурами, сервизами, книжными шкафами, холодильниками, телевизорами. Доставала красивые безделушки, редкие книги (хотя никогда не читала их!), пропадала у модных портных, добывала через знакомых какие-то необыкновенные туфли, заграничные кофты, всеми силами стремилась украсить свой быт. Оказывается, утиное перо — лучшая вещь для набивки подушек. Сидя на них, вы словно парите в воздухе. А я-то не знал… И тут же администраторы, театральные критики, званые обеды… И я был вовлечен во всю эту суматоху, бегал, выстаивал, доставал. Правда, иногда Лиля падала на кушетку в полном изнеможении. Я бывал с ней везде, наблюдал, старался понять поведение всех знакомых. Живая, неутомимая, блестящая Лиля всегда была душой веселящегося общества. Это было общество Лили, где я всегда невыразимо страдал и скучал, чувствовал себя неуклюжим, неловким и лишним. Все они были остроумны, легки в обращении, умели ухаживать, говорить изысканные комплименты, играли в теннис, гольф и еще в какие-то неведомые игры. Черт бы их побрал! Они дурачили меня как последнего простака, вежливо, но зло высмеивали, дружески похлопывали по плечу и тут же говорили гадости, потешались над моими старомодными, на их взгляд, привычками. Иногда эта банда делала набеги на нашу квартиру. Я закрывался в комнате, а они веселились. Приходила Лиля и говорила, ласкаясь: «Я хочу поехать сегодня потанцевать. Хорошо бы, если бы ты не работал так много над своим романом! Надеюсь, ты не станешь возражать?»
И я не возражал, но после ее ухода долго не мог усесться за работу. Ей нужны были поклонники, обожатели, она забавлялась, пыталась «перевоспитать» меня «в современном духе», а я не мог принять такого образа жизни и замыкался все больше и больше, старался не принимать близко к сердцу все выходки Лили и ее друзей, но все глубинное во мне протестовало против житейской «философии» моей подруги.
— К чему тебе все плавательные движения? — говорил я иногда с упреком. — Ты и без всяких уверток и скидок очень талантлива. Зачем тратить силы на мышиную возню? Да этот критик Белецкий ногтя твоего не стоит! Это же настоящий Выжигин. А ты перед ним лебезишь, пытаешься его задобрить. Лиля, я люблю тебя. Я хочу тебя всю — все то, что ты раздаешь другим, растрачивая свое сердце и душу. Я все это хочу для себя, для себя одного!
Она раздражалась, но голос был холоден и ровен:
— Пожалуйста, не кричи. Позволь мне распоряжаться собой! А если я тебя не устраиваю, можешь проваливать, откуда пришел! Ангел выискался! Да ты что, слепой, что ли? Воображаешь, что написал талантливый роман? А на него ни одного отзыва! Три года на цыпочках вокруг тебя ходила, боялась спугнуть творческое настроение. В наш век атомной энергии и самопишущих ручек без обширных знакомств не проживешь. Эти безмозглые прилипалы делают погоду. Да будь ты хоть трижды гений, но если на твой роман нет ни одного отклика, то все так и помрут дураками и не узнают, что ты гений. Реклама — залог успеха торговли.
— Замолчи! В тебе не сохранилось ничего человеческого. Я не хочу быть деланным гением. Лучше с голоду сдохну, но не стану якшаться со всякой дрянью!
— Прошу не отзываться так о моих друзьях. Ты ничуть не лучше их. В тебе слишком много самомнения. Каштанка — талант!.. Они честно зарабатывают свой хлеб и не лезут в Стасовы и Белинские.
— Но есть же настоящие талантливые критики, вдумчивые, мыслящие, которые уже оценили тебя. Есть, наконец, зритель, твой лучший критик. А если на мою книжку не откликнулись, значит, я исписался, выпустил сырье, поступился своей совестью ради проклятых денег, которые мне совсем не нужны. Я презираю всех твоих мелкотравчатых друзей. Вот уйду, уеду куда-нибудь к черту на рога и напишу стоящую книжку.
— Можешь не откладывать этого намерения. Мы утомили друг друга. Я хочу жить так, как мне нравится, и не желаю выслушивать патетических выступлений непризнанных гениев.
— Но ведь все твои подруги, все до единой, ведут здоровый образ жизни! Они не прибегают ни к каким уловкам, а слава некоторых из них больше твоей. Зачем тебе надо так себя вести, словно ты влюблена в дюжину других мужчин? Зачем напускать это на себя?
— А ты за моих подруг не ручайся. Чужая душа — потемки.
С каждым годом подобные ссоры повторялись все чаще и чаще. Мы опротивели друг другу. Да и сам себе я изрядно опротивел. Будущее казалось бесперспективным. Я изжил себя в Москве и твердо решил уехать. Ничто больше не удерживало меня в столице. Все чаще и чаще я стал задумываться о смысле своего существования. Обивать пороги редакций и издательств казалось унизительным. Не хотелось превращаться в этакого литературного Расплюева.
В душе жила мечта о большой, настоящей книге. Я утратил интерес к славе, мне не нужны были высокие гонорары. Я думал, что человеку, по сути, нужно очень мало, если он не честолюбив и не тщеславен: крыша над головой, возможность работать в спокойной обстановке. Раньше за книги шли на костры и на плаху, к позорному столбу. Разве эти люди пеклись о славе и богатстве? Это были люди великой цели, глубокой убежденности. Их много и сейчас во всех уголках земного шара. Стендаль зашифровывал свои творения, Чернышевский томился в ссылке, Лев Толстой отрекся от своего класса. Бесстрашно звучал голос молодого Горького, ненавистью к социальному злу пропитана каждая строка раннего Маяковского. Как говорил Писарев: поэт — это или титан, потрясающий горы векового зла, или букашка, копающаяся в цветочной пыли…
Мне думалось, что они, эти великие носители света, — мои духовные отцы, а не те, кто сделал литературу источником дохода и легкой наживы, внес в нее дух бизнеса. Когда-нибудь общество очистится от шелухи, раскусит литературного мещанина, мизерность его духовного мирка.
Разрыв с Лилей давно назрел. Ее страсть к наживе, скороспелой славе, плохо скрытая алчность претили мне. Незначительный случай послужил предлогом для моего ухода. Однажды я вернулся домой раньше обычного. Открыл дверь своим ключом. Из комнаты выскочила Лиля. Она была в явном замешательстве. Увидев меня, растерянно пролепетала:
— Уходи! У меня гость… Потом все объясню.
Я отстранил ее и открыл дверь: на кушетке сидел, положив ногу на ногу, театральный критик Белецкий, пожилой, но красивый человек с седеющей шевелюрой. Я и раньше заставал их вдвоем. Я только что разругался с издателями и был взбудоражен. Нет, не ревность, а злость, слепая ярость овладела мной. С угрожающим видом остановился перед Белецким, сжал кулаки и прошипел:
