Но зато для тех, ради которых надо тянуться и тянуться, которым мы отдаем с изумляющей нас самих щедростью все заветное и дорогое, — о, как благодарно бьются для них наши сердца! И есть за что: они делают, нас лучше.
Павел глядел на задумчивое склоненное Тамарино лицо.
«Любовь обладает не только силой притяжения: магнит, который держит, — подумал он. — Но главная ее задача, как посланницы самой жизни, заронить в человека бродило, и, только вызвав к действию дремлющие внутренние силы, она выполняет истинное свое назначение: дает силу жить в полную меру и поселяет надежду, что жизнь эта не пройдет бесплодно».
Если вдуматься, то ценность любви одного человека к другому как раз и измеряется величиной того нравственного толчка, который он вызывает.
Наше время требует большой энергии и бесстрашия мысли, а значит, на любовь ложатся дополнительные тяготы. Нам поневоле приходится судить ее строже, относиться к ней взыскательнее: делает ли она для нас то, что должна сделать как опора и источник мужества?
…Они не замечали, как наступало раннее звездное утро. Восток уже чуть подрумянивало, а пастушеская Венера продолжала гореть особым радостным блеском, и с нею на светлом небе еще целый хоровод подруг-звезд, чистых, как криничная вода.
В три часа становилось уже по-утреннему свежо. Небесная река света текла, как Млечный Путь, через весь небосклон. Хором пели соловьи. И то, как они сладко поют, делалось особенно явно, когда трезвым, будничным, деловым голосом кричал ранний работник — петух.
Тамара шла на вокзал, брала из камеры хранения свой чемоданчик-магнитофон и снова надолго уезжала из Сердоболя.
В одно из таких ранних утр, когда Павел, возвратившись домой, старался бесшумно вставить ключ в замочную скважину, в переднюю выглянула Черемухина. Она с явной укоризной придерживала на груди ночной халатик, и без того застегнутый у самого горла. И опять, как когда-то при встрече с Евой, приближаясь к чужой любви, Черемухина смотрела завистливо и печально.
— Вам с вечера все время звонила междугородная. Думаю, что жена.
— Спасибо, — потупившись, ответил Павел и на цыпочках прошел в свою комнату. Там он бессильно опустился на стул и несколько секунд смотрел в одну точку. Но потом встряхнул головой. Конечно, он помнил, что существуют Лариса, Виталик, семья, работа, и в то же время не мог ни на чем сосредоточиться. Волна высоко поднимала его над всеми заботами и перекидывала из вчерашнего дня в завтрашний. Он бросился в постель, улыбаясь своим воспоминаниям.
От ветра сама собой распахнулась рама, и в теплую наспанную комнату ворвался утренний воздух, сдобренный дымком, с криками петухов, в стрельчатых лучах яркого, еще не греющего солнца. Павел проснулся, как просыпается счастливый человек. Он брился, плескался у рукомойника, растирал полотенцем грудь и плечи, чувствуя крепость своего тела.
Так он мог прожить с зарядом радости неделю или полторы и только затем начинал томиться: что она сейчас делает? Где она? Как хорошо было бы знать о ней все, в каждую минуту жизни. Нет, он вовсе не хотел ограничивать ее свободу: он даже не ревновал ее ни к кому. Пусть она живет, мечтает, двигается, как ей вздумается. Он только хотел быть рядом.
Однажды им выпал праздник. Тамара приехала на три дня. Она показала ему командировку и прибавила:
— А знаешь, у нас в радиокомитете поговаривают о реорганизации: может быть, каждому корреспонденту назначат несколько районов, и он там будет жить постоянно.
— Там — значит здесь?
— Ну, ну, не сглазь.
В колхозе, куда ей нужно было поехать, у Павла тотчас нашлось дело. Он махнул рукой на то, как это может выглядеть в чужих глазах, и достал на сутки машину у директора кирпичного завода.
Машина была так стара, что, прежде чем тронуться, долго прогревалась, дрожа от озноба, кашляла, хрипела, как живое существо, и это наполняло Тамару особой нежностью к ней.
— Ее как-нибудь зовут? — спросила она у директора, который сам следил за выездом своего конька из гаража.
Директор развел руками:
— Увы, мой шофер начисто лишен технического сентиментализма.
Шофер оказался человеком разговорчивым. Сначала он уговаривал Тамару сесть рядом с ним на переднее сиденье, что увеличило бы для нее панораму обзора, а потом предложил то же самое Павлу, правда, с меньшей горячностью.
— Благодарю, впереди мне слишком жарко, — отозвался Павел не вполне вразумительно.
Они незаметно и крепко держались с Тамарой за руки, а вслух рассуждали безразличными голосами о том, что давно стоит сушь и как бы она не кончилась именно сегодня проливным дождем.
— Ну разве здесь дожди? — тотчас, оборачиваясь, вмешался шофер. — Вот был я однажды на Каховке, а там известно: начнется ливень, так дороги становятся непроезжими на неделю, две. Соображаете?
Они ехали лесной дорогой, и особое, зеленое солнце светило сквозь переплетенные ветви. Многое зависит от ракурса: если лечь в траву на спину, то даже тела полосатых берез, укорачиваясь, потеряют свою воздушность и станут мускулистыми, как белые тигры. Ничтожные же травинки немедленно вытянутся вверх, земля ощетинится и изменит облик, освещаемая этим неправдоподобно изумрудным солнцем. Павлу и Тамаре казалось, что и дорога, и березы, и лес были придуманы сегодня специально для них…
— А вы знаете, — заговорил опять водитель, закуривая и деликатно помахивая перед папиросой ладонью, — ведь огонь не отбрасывает тени. Это точно, я проверил: сначала видать остов спички, потом провал получается на месте огня, а уж потом тень от дыма.
За его спиной промолчали.
Вчера было четвертое августа, день Авдотьи-малиновки. Ясное дело: религиозные праздники совпадали с сельскохозяйственным календарем. К примеру, семь отроков…
— А малина поспела? — с надеждой спросила Тамара.
— Так я ж вам толкую: полно в лесу!
Тогда Павел попросил остановиться, и шофер, наконец-то что-то смекая, предложил довезти их до самого малинового места. Вот только проедут лесопильный поселок. А он, если они не возражают, завернет там ненадолго к куме, водички напиться.
Они не возражали.
Набирая скорость, машина взревела, завизжала.
У въезда в поселок их встретило нестрашное чучело с кепкой набекрень; брезентовое одеяние уходило подолом в клубничную грядку. Рядом наливались вишни. Даже в тени они блестели как лакированные. Было тихо, тихо до одурения; если гремели ведром, это неслось издалека.
Единственная улица поселка густо заросла травой, и по обе ее стороны за зеленью стояли дома. Никто не пересекал ее, и вообще из конца в конец не было заметно ни одного живого существа.
Сновали мошки, бабочки. Птиц не было слышно: приближался полдень. Утром, часов в семь, пала сильная роса, обломок ущербного месяца истаивал на глазах. В лесу пахло сосной и малиной.
Спасаясь от солнца, Павел кинул на сырую траву плащ, и они прилегли в самой глуши дикого малинника. Спелые ягоды били по лбу, едва они шевелились. Потом Тамара неосторожно двинула рукой, и листок, свернутый ковшом, опрокинулся: теплая влага вылилась ей в лицо.
— Но ведь дождя давно не было?
— Это от росы, небесная вода.
Они лежали и лениво ловили ртом ягоды.
— У тебя все губы в малине!.. Мы долго здесь можем пробыть?
— Не знаю. Может быть, полчаса или минут сорок.
— О, только сорок минут…
Павел обнял ее и полусердито воскликнул:
— Это просто немыслимо! Наверно, ты первая втихомолку смеешься надо мной.
— Я смеюсь?
— Что мне делать, Тамара! — прошептал он, приникая к ее плечу. — Я так тебя люблю.
— Я тебя тоже…
— Но, может быть, ты ради меня…
— О чем ты думаешь! Не говори ничего. Или нет, скажи: ты меня любишь?
— Да, да!
— Если б можно было не уходить отсюда никогда, чтоб не отдавать тебя!
И вдруг она засмеялась:
— У тебя малина раздавилась на лбу!
Они вышли на дорогу, держась за руки, пьяные от малинового запаха, с непроходящим желанием быть друг возле друга. «Газик» фыркнул, освобождая ноздри от горячей пыли, и запрыгал кузнечиком по колеям, крепким, как гипс.
— Очень нужен дождь, — сказала Тамара, осматриваясь по сторонам и словно просыпаясь.
— Да, разумеется, — рассеянно отозвался Павел, как истый горожанин не сразу улавливая ее мысль. — Станет свежее.
— Хлеб сохнет.
Засуха, не тронув Сердоболь, поразила соседние южные области. Дожди, которые так щедро изливались здесь, обходили стороной огромные хлебные массивы Украины. Страна могла получить зерна меньше, чем рассчитывала. Только сейчас стало зримо видно все значение целины, этой огромной кладовой России.
— Да, — говорил Синекаев Павлу, — может быть, и коммунизм начнется оттуда, с целинных земель!
