Но все это не утешало меня. Я словно попал в заколдованный круг, хотел вырваться из него и не знал, как это сделать. Вернее, я не знал, чего, собственно, хочу вообще. О чем бы я ни думал, что бы ни делал, перед глазами всегда стояла Маша.
Майор стряхнул пепел с папиросы и некоторое время молча наблюдал за змейкой голубоватого дыма.
— Да, — сказал он, словно очнувшись, — я изменился. В школе обо мне тоже переменили мнение. Даже на родительских собраниях стали в пример ставить: вот, мол, как надо воспитывать детей в семье... Но я лучше, чем кто бы то ни было, знал, что все, что говорят обо мне взрослые, на самом деле не так. Они и не догадывались о причинах, которые меня делали другим. Но меня не трогало — ошибаются они или нет. Я был поглощен собою, мне хотелось быть еще лучше. Подружился с книгой: читал много, без разбора. В школе создали драматический кружок. В кружке принимала участие и Маша. Я, понятно, тоже записался. Моему появлению в кружке Маша обрадовалась, напомнила со смехом, как я бил Петьку и как грозил ей. Но мне ничего другого не удалось придумать, как ответить: «Не люблю девчонок».
— Ну и не надо. Подумаешь, цаца какая!.. — обиделась Маша.
Мне стало стыдно. Все, что я делал хорошего в последнее время, я делал ради Маши, хотел, чтобы ей всегда было хорошо, и вот опять обидел ее. Пуще огня я боялся, что кому-нибудь, и особенно ей, станет известна тайна моих переживаний.
Репетиции в драмкружке "постепенно сблизили нас. Правда, в присутствии Маши я был молчалив, отделывался от ее вопросов односложными «да», «нет», но радовался, слыша ее голос. Я выделял Машу из среды ее подруг, видел, что она смелее и лучше других держится на сцене, интереснее говорит, что у нее красивее лицо, чем у ее подружек; словом, приписывал ей все самое лучшее. Меня распирало желание обо всем этом сказать Маше, но как только мы встречались, все хорошие слова застревали в горле, и если я что-нибудь и говорил, то обязательно какую-нибудь дерзость, обидную для нее. И ничего не мог с собой поделать.
Но как-то при мне один старшеклассник дернул Машу за косичку. Я весь задрожал и бросился на парнишку, тот закричал от испуга, растерялся и дал от меня деру.
— Опять драться? Ну почему ты такой драчун, Коля? — сказала Маша, но в ее голосе я не услышал упрека.
— Пусть в другой раз знает, как задирать девчонок, — ответил серьезно я. — Хотя, может, и не стоит за вас заступаться. Все вы плаксы и ябеды.
Маша улыбнулась:
— И я тоже?
— Не знаю. А чем ты лучше других?
Но это была, так сказать, внешняя, показная сторона моих отношений с Машей. Наедине с самим собою я был иным: гораздо умнее и лучше. У меня на языке вертелись только необыкновенно теплые, ласковые слова. Я придумывал разговор с Машей, мысленно рассказывал ей о прочитанной книге либо о чем-нибудь забавном, о своих, мною же выдуманных приключениях. Иногда.. в течение часа твердил себе одну и ту же фразу, которой собирался начать разговор с Машей. Но едва мы встречались, а это случалось все чаще, — наша семья подружилась с семьей Шевченко, и я либо с отцом, либо с матерью почти ежедневно бывал в доме Маши, — язык отказывался повиноваться мне; в лучшем случае я выдавливал из себя заученную фразу, она звучала комично, и, бывало, вечер я просиживал истукан-инстука-ном, не проронив ни слова.
Маша, напротив, всегда была разговорчива и приветлива. Еще и сейчас свежи в моей памяти многие ее увлекательные рассказы. Мое самолюбие страдало. В присутствии Маши я не способен был даже двух слов связать и чувствовал, как сгораю от стыда из-за корявого, случайно оброненного слова. В такие минуты я давал себе зарок: ни за что больше не видеть Маши! Но клятвы забывались, едва я оставался наедине с самим собой.
Так продолжалось несколько месяцев.
Я повзрослел. Повзрослел не годами, а душой. Во мне все протестовало против моей нерешительности, беспомощности. Я ругал себя «рыбой», «дубиной», с трепетом думая, что если и Маша так судит обо мне, то все пропало. Что именно «все» — я не знал. Мне хотелось выглядеть в ее глазах необыкновенным, героем. На теснившие мою грудь вопросы я пытался отыскать ответ в книгах. Но книги только еще больше запутывали: многое было непонятно, говорилось совсем не то, чего хотелось моему детскому сердцу и разуму. К старшим или к родителям я бы ни за что не обратился. Знал заранее, что они посмеются надо мной и только. Взрослые думают, что только им одним доступны глубокие переживания и волнения.
И, естественно, предоставленный самому себе, я совершал одну ошибку за другой, хотя и старался подражать взрослым, копировать их поступки. Как-то я взял свою фотографию и на обороте ее написал: «Хорошей девочке Маше от Коли», но тут же отказался от этого намерения. И решил просто преподнести Маше какой-нибудь подарок. Я стянул у матери два гривенника и на все купил конфет. Совесть моя была чиста: взрослые парни у нас в деревне всегда так делают, когда хотят подарить что-нибудь своим девчатам, думал я, почему бы и мне не поступить так. Для Маши я готов на все, а сделать подарка не могу, потому что у меня нет денег. Взять без спроса у матери двугривенный — вовсе не значит воровать. И опять-таки не для самого себя брал, а для Маши, то есть для других, а за это не осуждают, рассудил я. Трудность представляло другое: я носился с конфетами, как дурак с писаной торбой, не зная, как отдать их Маше. Но случай помог мне. Возвращая Маше взятую у нее книгу, я заодно вручил и конфеты. И тут же, не обмолвившись ни словом, убежал.
После этого долго боялся попасть Маше на глаза.
Прошло несколько дней, покуда, я, наконец, отважился пойти к Шевченко, и то с матерью. Было это в декабрьский вечер. К Шевченко мы ввалились облепленные снегом. Меня раздели и усадили к печке, но настроение у меня вдруг испортилось: в комнате я не увидел той, ради кого пришел.
— Что с тобою, Коля? Ты как не в своей тарелке сегодня, — сказала мать Маши Елена Николаевна, заметив резкую перемену в моем настроении. — Иди к Марусе. Она у себя в комнате, уроки учит.
— Она дома? — невольно вырвалось у меня радостное восклицание. Мне и в голову не приходило, что я выдаю себя взрослым, от которых так тщательно все скрывал.
К Маше в комнату я вошел робко. Закрыл за собою дверь, в нерешительности остановился у порога. Маша мгновение пытливо глядела на меня. Она была какой-то необыкновенной: я не узнавал ее. И светлые волосы, заплетенные почему-то не как всегда в две, а в одну толстую косу, и ее немного зардевшееся лицо, и большие темные глаза, и даже сиреневое платье, облегавшее ее худенькую фигурку, — все было не таким, как всегда. Мне хотелось без конца смотреть на нее.
— Что же ты стоишь, Коля? — спохватилась Маша.
— Здравствуй, Мари, — выпалил я. Идя к Шевченко, я дорогой думал, что назову ее именно так. «Мари», казалось мне, больше подходит ей, чем любое другое имя, и Маша обрадуется, услышав это от меня. Но получилось совсем не так, как я ожидал.
— Какая Мари? Что за Мари? — и Маша рассмеялась. — Мари?! — повторила она сквозь смех и закружилась по комнате.
А я не знал, куда мне деваться. Но вдруг Маша умолкла, смеха как и не было.
— Коля, ты откуда взял конфеты?
Я почувствовал, как загорелись мои уши, лоб, шея. «Откуда она знает, что я украл деньги? — мелькнуло в голове. — И зачем только я сюда пришел?»
Но отступать было поздно, а лгать я не посмел и во всем признался.
— Я догадалась. — Маша по-взрослому улыбнулась. — И... обо всем рассказала маме.
В тот момент я думал только об одном — как теперь буду смотреть в глаза ее матери, и чуть не заплакал.
— Зачем, зачем ты это сделала?
Маша не дала мне договорить.
— Коля, я дам тебе деньги, ты вернешь их своей маме и во всем сознаешься.
— Ни за что!
Но Маша настояла на своем. Я честно рассказал матери обо всем и пообещал, что больше этого не повторю. Моя откровенность удивила мать, но отцу она об этом ничего не сказала. Я благодарил ее в душе и был уверен, что на свете нет лучше и добрее человека, чем моя мама.
Этот случай сделал нас с Машей друзьями. С тех пор мы стали неразлучны: катались на санках, ходили на лыжах, вместе читали книги, делились друг с другом всем, что нас волновало. В доме у нас Маша была для меня самой желанной гостьей. Когда она появлялась, затевались игры, беготня, звенел, неуемный радостный смех. Моя маленькая сестренка хлопала в ладоши и визжала от восторга, едва только Маша показывалась в дверях, и я еще больше любил сестру за это.
Случалось, что Маша не приходила к нам два-три дня, а в школе я ее видел мельком. Тогда и маленькая сестренка, и пустые комнаты, и книги, и хмурое лицо отца — все казалось серым, неинтересным, скучным. Но стоило только Маше переступить наш порог — и все вокруг преображалось как по мановению волшебной палочки. Дом снова наполнялся радостью и теплом, светом и красками.
