Первое: колхозы являются добровольной организацией. Не силой, не угрозой, а путем агитации доказать, что в колхозе выгоднее быть и для себя и для государства. Была у нас агитация за добровольное вступление? Была. А были угрозы и прижим? Были. Особенно от уполномоченного. Вспомните его раскулачивания середняков, его беседы один на один. Загнули и с церковью. Не время с ней возиться. Но Скребнев не просто перегибщик. Мы попали в лапы к такому врагу, который даже райком партии сумел обойти. Классовый враг не всегда открыто выступает. Нередко он использует и газету, громко кричит об оппортунизме, пускает вперед себя дымовую завесу и высовывает из-под нее партийный билет. Вот как выступает и еще будет выступать враг.
Какое второе положение в статье? Что основной формой колхоза является артель. Не товарищество и не коммуна, а артель. Были у нас попытки перескочить в коммуну? Были. Какой результат получился? Больше сотни коров проревело в последний раз.
И третье, основное: закрепить достигнутые успехи. Не распускать колхозы, не растаскивать имущество, а закрепить. И в первую колхозную весну дружно выйти на сев. Но говорит ли это о том, что мы не будем вести агитацию за новые вступления? Агитацию мы вели и будем вести. Кто не вернется в колхоз, неволить не будем, но те бедняки и середняки, которых увлек общий грабеж, они вернутся. А с теми, которых и принимать не надо было, — и вошли они с целью развалить колхоз, — мы поступим иначе.
Обычно на собраниях во время речи несколько раз перебьют, что-нибудь крикнут, но на этот раз, ни во время речи Алексея, ни выступавшего за ним Петьки, Никанора, даже Ильи, никто и словом не обмолвился. Все сидели насупившись, иные украдкой поглядывали на Алексея.
Председательствовал Петька. Он спрашивал, не желает ли кто высказаться, — не желают; называл фамилии, но и те, кого называл, или смотрели на Петьку равнодушно, или прятались за спины других.
Закрывая собрание, Алексей предложил, чтобы все, кто передумает и останется в колхозе, привели лошадей обратно, вернули сбрую, а кто решил совсем выйти, пусть подают заявления.
Первым принес заявление Стигней. Он подал его Алексею бережно, словно блюдо с маслом. Подал, отошел к сторонке и, поглядывая довольными глазами на мужиков, спокойно ожидал, когда прочтет Алексей. А тот читал долго, внимательно.
В правление «Левин Дол»
От крестьянина трудовика
Буткова Евстигнея Дмитриевича
Заявление
Настоящим я, Бутков Евстигней Дмитриевич, заявляю, что, будучи темным и непросвещенным благодаря царской власти самодержавия и в крестьянской трудовой жизни окончательно беспросветной, но в настоящее время всецело преданный полностью диктатуре власти, я, Бутков Евстигней Дмитриевич, до сих пор еще не осознал пользы колхозной работы как на полях, так и во всем сельском пользовании.
Мое пребывание в артели было принужденным, перед угрозой уполномоченного, по фамилии Скребнев, а я всецело присоединяюсь к тому мнению, что нельзя силой держаться в колхозе, а только по желанию.
Преданный гражданин советской власти Бутков Евстигней
— Жеребца увел? — спросил Алексей.
— Так точно! — ответил Стигней.
— Иди домой.
Стигней постоял некоторое время, ожидая, что Алексей скажет ему еще что-нибудь, но, ни слова более не дождавшись, направился к выходу. Навстречу, широко распахнув дверь, ввалилось человек десять. Все они гурьбой подошли к столу и торопливо положили перед Алексеем заявления. Алексей прочитал одно, другое, третье, затем стал смотреть только фамилии.
Не успела выйти эта гурьба, пришла новая. Тоже с заявлениями. Потом начали входить то поодиночке, то группами. Приносили уже заявления общие, сразу человек на пятнадцать.
Алексей не читал заявлений потому, что содержание их было одно и то же. А большинство и написаны одной рукой. Даже бумага одинаковая, вырванная из какой-то бухгалтерской книги.
Не так досадно было принимать заявления от тех, которых действительно загнал в колхоз Скребнев, как от тех, кто вступили добровольно, еще до приезда уполномоченного.
С одной из групп мужиков пришел Наум Малышев, Ефимкин отец. Сбычившись, подошел к столу, за которым сидел Алексей, и подал ему разграфленную бумажку:
— На-ка, держи.
Заявление Наума слово в слово сходилось с заявлением Стигнея. Долго смотрел Алексей на старика.
Вошел Петька. Увидев Наума и еще ничего не зная о его заявлении, он весело похлопал старика по плечу, поздоровался и спросил, давно ли было от Ефимки письмо. Но старик мрачно молчал. Усмехаясь, Алексей подал Петьке заявление. Тот быстро прочитал, и у него покраснело не только лицо, но и уши, и шея побагровела, а глаза лихорадочно заблестели. Уставившись на старика строгими черными глазами, он, запинаясь, спросил:
— Ты что… с ума сошел?
Наум отвел взгляд в сторону, на мужиков, которые с любопытством ждали, что скажут старому колхознику, и угрюмо ответил:
— Пока при своем.
— Зачем же ты…
Петька хотел сказать «выходишь», но язык не повернулся на такое страшное слово.
— …подаешь?
— Все подают, — сквозь зубы проговорил старик.
— Да черт бы вас… всех! — загорячился Петька. — Стало быть, ты… ты, который целый год работал в колхозе, тоже не «осознал»? Стало быть, выходит, и тебя Скребнев загнал?
Старик ничего не ответил. Петька бросил заявление на стол, крепко сжал кулак и застучал по разграфленной бумажке:
— Это тебе, дядя Наум, даром не пройде-е-еот! Не-ет, не пройде-е-от. Плакать после будешь, так и знай. Опять придешь проситься, но мы тебя не примем.
Сгорбившись, молча повернулся старик к двери и, сопровождаемый не то насмешками мужиков, не то их сочувствием, вышел.
Алексей придвинул к Петьке всю пачку заявлений:
— Сравни содержание.
— Вижу, — догадался Петька.
— Узнаешь, чья работа?
— Что тут голову ломать!
— А от самого пока нет.
— Он сейчас и не выдаст.
В это время вошел знакомый почтальон и первым делом известил, что вчера он видел Скребнева в Оборкине.
Петька попросил телеграфный бланк и настрочил Ефимке телеграмму:
ОТЕЦ УШЕЛ КОЛХОЗА НАЖМИ СОРОКИН
Алексей все ждал, когда придет конец этому потоку заявлений, но прошло три дня, а конца не предвиделось.
Дружно дело подвигается. Еще немного, и от колхоза только штамп с печатью останется.
На расширенное заседание правления, куда пригласили также всех, кто подал на выход, народу собралось порядочно. Из пухлой папки Алексей вынул пачку заявлений, потряс ею и, усмехнувшись, пошутил:
— Не пугайтесь, что здесь около двухсот бумажек. Читать все не придется. Одно и то же, слово в слово. И писаны большей частью одним почерком.
— Правлению известно, кто писал? — спросил незнакомый человек, только что приехавший, по-видимому, из района.
— Сельсовет и правление знают, кто писал, — взглянув на незнакомого и заранее неприязненно думая, что, вероятно, приехал новый уполномоченный, сухо ответил Алексей. — Об этом вопрос стоит особо, а сейчас требуется разобрать заявления. Итак, товарищи, — повысил он голос, — прочту я вам только фамилии. Для наглядности, что содержание одинаковое, прослушайте подряд три заявления…
— Исключить! — крикнул Мирон, как только Алексей прочитал.
— В шею гнать! — рявкнул Сатаров. — Ишь, «не осо-озна-али»!
Три заявления отложили. Взял еще пять и уже начал читать фамилии, но приезжий перебил:
— Товарищ председатель, позвольте сказать.
— Пожалуйста, — пытливо посмотрел Алексей на приезжего.
— Хотя я и не в курсе дела, но думаю, что вопрос с заявлениями сложнее. Надо выяснить сначала, кто этим людям писал заявления — колхозник или единоличник…
— Колхозник, — ответил Алексей.
— Так вот. Первым делом этого колхозника сейчас же грязной метлой из колхоза. Второе — надо рассортировать заявления по категориям: на бедноту, середняков и зажиточных.
Говорил приезжий уверенно, спокойно, а собравшиеся с любопытством всматривались в него и внимательно вслушивались.
— Товарищи, — обратился Алексей к собранию, — приезжий, не знаю, как по фамилии…
— Бурдин, — подсказал тот.
— …товарищ Бурдин внес предложение — разбить заявления на категории…
— Он правильно говорил…
— Сгоряча нельзя.
— Товарищи, я просил бы приезжего пройти в президиум, — предложил Петька.
— Верно, Сорокин! — поддержали его.
Бурдин из задних рядов прошел к столу. Сначала смущенно сел на уголок скамьи, но Петька уступил ему место и усадил рядом с Алексеем.
