Но все это было только в мечтах: мы даже не переписывались с Машей. Ее родные спустя три года после нашего отъезда тоже уехали из Кудиновки, а я в это время попал на Северный Кавказ, в Пятигорск. Мои попытки установить с ними связь ничего не дали. Я даже ездил во время последних летних каникул в Кудиновку, но там уже мало кто помнил о семье Шевченко, да и меня никто не узнавал; на месте старого дома, в котором мы жили, стоял большой Дом культуры с белыми колоннами. Люди стали иными, да и деревня была уже не та. На ее улицах по вечерам горел электрический свет, из репродуктора, установленного на площади, лились новые песни. Петька Самойлов, как я узнал, учился в Москве на курсах председателей колхозов. Жизнь не стояла на месте.
…В тысяча девятьсот тридцать девятом году я закончил институт и должен был уходить в армию. Из своей поездки в Кудиновку я возвратился со щемящим чувством: Маша, пожалуй, давным-давно забыла о своем детском увлечении.
Со смешанным чувством боли и обиды думал я обо всем, что до тех пор так бережно хранил в сердце. Мне показалось, будто кто-то обманул мои мечты, и я злился на себя за это. Жить иллюзией, решил я, значит пропустить мимо юность, все ее щедрые радости и утехи. А когда спохватишься — молодость уже окажется позади. Нет, такая перспектива меня не устраивала. В те три месяца, что оставались до призыва в армию, меня словно подменили, я старался наверстать упущенное, легковесно, словно мстя кому-то, относился к любви, подтрунивал над влюбленными друзьями. Мне вдруг стало безразлично, как на мои поступки и действия посмотрят другие. Я повесничал, злословил, удивляя своих товарищей внезапно происшедшей во мне переменой. «Честное слово, Николай, ты с ума сходишь. Что за буря метет в тебе? — говорили приятели. — Мы привыкли знать тебя сухим отличником».
Не узнал меня и мой дядя, полковник Захаров, который за месяц до моего призыва в армию приехал с Дальнего Востока на Кавказ подремонтировать свое здоровье.
Он отдыхал с женой в Кисловодске. Родственника я не видел лет пять. Нам было о чем поговорить, и я часто навещал его — от Пятигорска до Кисловодска час езды. Дядя почти всю жизнь прослужил в армии, был участником хасаиских и халхинголских событий, много и с увлечением рассказывал о них и, как водится у всех умудренных годами и жизненным опытом дядей, давал племяннику наставления, морализировал, со всей серьезностью внушал мне мысль о военной карьере. Но первое, на что он счел необходимым указать мне, это что я не по годам легкомыслен.
— В последнюю нашу встречу я знал тебя иным, — огорченно сказал он.
Я отшучивался, дядя нервничал; говорил, что нынче нам, молодым людям, созданы все условия для содержательной жизни, роста, нравственного совершенствования, а мы не ценим этого; вот он сам рос и воспитывался не в таких условиях — и многое другое.
Жена дяди Екатерина Алексеевна — молодая, интересная женщина — была несколько иного мнения о жизни, чем ее муж. Его серьезные речи она скрашивала своей непринужденностью, смехом и юмором. Во время таких споров она всегда становилась на мою сторону. Дядя только разводил руками, удивляясь нашему единодушию. Правда, он иногда замечал не без некоторой гордости, что в юные годы и он находил общий язык с молодыми тетушками, да и сейчас еще на него частенько заглядываются представительницы прекрасного пола… И он лихо подкручивал свои светлые усики.
— Ну, ты у меня известный донжуан! — смеялась Екатерина Алексеевна. Муж ее до сорока годов был холостяком и из-за своей большой учености и холодной рассудительности не пользовался успехом у женщин.
— Будет вам, — сдавался он. — Вам только дай палец всю руку отхватите. Любой авторитет начнете штопать и латать.
Все передо мной было открыто: я закончил институт; не нужно было думать о завтрашнем дне, он был известен и не предвещал мне разочарований, напротив, я сам — хозяин своей судьбы; все было за меня. Дядя же, видимо, расценивал мое приподнятое настроение, уверенность как легкомысленное отношение к жизни…
Однажды мы отправились в местный театр слушать оперу. В тот вечер чувствовал себя я прескверно, хандрил, мне было как-то не по себе. Дядя удивился, увидев в беспечном человеке хмурость. Но не знал того, что сам был в некоторой мере причиной нахлынувшей на меня тоски. Еще утром дядя предложил мне пригласить в театр свою девушку. Я развел руками: «Увы! Не удосужился обзавестись дамой сердца!»
— Эх ты, молодой человек, — вначале было упрекнул он, но тут же оставил укоризненный тон и начал высказывать свои мысли и взгляды на женщин. Он заявил, что я, пожалуй, правильно делаю, что держусь в стороне от них. Я возразил:
— Не могу согласиться!
— То есть как? — воскликнул сбитый с толку дядя. — Как прикажешь тебя понимать?
— Да так и понимать, — усмехнулся я. — Слишком примитивно судят те, кто считает женщину этаким опасным созданием с парадоксальным умом, как говаривал известный лермонтовский герой.
Дядя пожал плечами:
— Женщины, мой друг, на все смотрят, так сказать, со своей колокольни. Всегда преследуют определенную цель. Коммерция! В дурном и в хорошем смысле, всегда она у них на первом плане во всем и везде. Эгоизма их постичь нельзя.
— И у вашей жены тоже?
— Катя — другое дело. Она мне друг, и я ценю ee она живет для меня.
— Удобная философия. Это же психология собственника! — не удержался я. — Она живет для вас. А вы?
Дядя посмотрел на меня с удивлением.
— В том-то и беда, — продолжал я, — что не они, а мы, мужчины, оказываемся коммерсантами: ищем в женщине либо жену, либо любовницу, либо утеху.
А ведь женщина — это музыка жизни. И ничего нет ей равного. Это музыка нашего труда. Это, наконец, мать, жена, любимая; сделайте жизнь любимой женщины песней — женщина станет еще прекраснее, и я скажу — вы настоящий человек.
— Музыкант, — иронически улыбнулся дядя. — А сам-то, вижу, хитрец, не торопишься обзавестись этой… музыкой.
Он был прав. И мне ничего не оставалось другого, как молча проглотить горькую пилюлю. В театре я был неразговорчив, рассеян. На меня снова нахлынули воспоминания о Маше. Мне казалось, что я был обязан ей всем лучшим в себе, только ей одной. Новые встречи не волновали. И как бы я вел себя, вдруг встретившись с Машей, я не знал. Я даже не мог представить ее взрослой: она оставалась для меня все той же девочкой с милыми косичками, когда-то отославшей меня на исповедь к матери по поводу злосчастных конфет.
Екатерина Алексеевна, желая рассеять мою хандру, в первом антракте отослала меня в буфет сразу же после закрытия занавеса — занять столик и заказать бутылку шампанского и пирожные. Я отправился исполнить ее просьбу. Но когда все было сделано, родственники точно в воду канули. Я вышел из буфета, чтобы поторопить их. Они беседовали с каким-то незнакомцем в форме капитана. На руку капитана опиралась стройная молодая женщина. Меня поразила необыкновенная, строгая ее красота. Темно-серое со вкусом сшитое платье, отделанное у ворота и на рукавах мягких тонов бархатом, облегало ее стройную фигуру. Густые светло-русые волосы гладко причесаны. В овале ее смугловатого лица, в очертании прямого носа, в рисунке чистого лба, изогнутых бровей, губ, в линиях открытой шеи было столько прелести, что я ничего подобного не видел и не мог себе представить. Она, казалось, безучастно слушала разговор мужчин, незаметно окинула взглядом тетку и повернула голову в мою сторону. Глаза наши встретились. Мгновение она смотрела на меня безразлично, как смотрят на прохожих, потом глаза ее вспыхнули и зажглись, в них отразились испуг и удивление. Но эта вспышка продолжалась лишь долю секунды. Уже равнодушным взглядом она еще раз окинула меня с ног до головы и отвернулась.
Было в этой женщине что-то слишком знакомое мне. «Я где-то видел ее», — сказал я себе, но тотчас вынужден был отказаться от этой мысли: слишком ограничен был круг моих знакомств и слишком мало я ездил еще по свету, чтобы, встретив такую женщину, не запомнить ее на всю жизнь. Но вдруг… улыбка, которой она ответила на какое-то замечание дяди, сказала мне все. Сомневаться я больше не мог. И если я еще не верил, то не верил не в то, что это была Маша, а в то, что я мог ее встретить здесь.
Спустя минуту я подошел к ним, слегка поклонился и обратился к дяде:
— Все готово.
— Отлично, мой друг. Кстати, познакомьтесь. Мой племянник, — представил он меня своим знакомым.
Я поклонился Маше.
— Николай.
— Марина, — подала она тонкую узкую руку.
— Очень приятно, — торопливо произнес я обычную в таких случаях фразу, сдерживая в себе каждую жилку.
— Семенов, — щелкнул каблуками капитан, и я понял, что это тот самый Семенов, о котором мне говорил дядя, что он отдыхает в одном с ним санатории, что он тоже с Дальнего Востока. Я, обменявшись с ним рукопожатием, назвал себя:
