— Нет, не происходят, — теперь филолог сам уже пришел на помощь.
— Значит, среди японского народа нет недовольных?
— Если бы было много недовольных, консервативная партия потерпела бы поражение на выборах.
— Вы действительно так думаете? — спросил старик, заставив филолога покраснеть. Но, к счастью, продолжать эту тему он, кажется, не собирался. — Ну ладно, стало быть, вы утверждаете, что конъюнктура благоприятная? За эти десять лет не было где-нибудь в Корее или там на Тайване войны, на которой японцы смогли бы подзаработать?
— Войны не было и, видимо, уже никогда не будет, — сказал филолог.
— Вы, наверно, спросите, почему никогда не будет? Если бы возникла война, она обязательно была бы ядерной — вот почему война теперь немыслима. — Филолог сверкнул глазами, и сам восхитился своей правдивости.
— Вот как, значит, у меня нет надежды погибнуть в ядерной войне вместе со всеми людьми на земле, и я обречен умирать здесь от старости? — сказал старик с легким сожалением.
— Нет, ядерной войны, которая погубила бы сразу всех людей земного шара, не произойдет. Это стало уже абсолютно непреложным фактом. Разработана система контроля за кнопками, приводящими в действие ядерное оружие, таким образом, мы застрахованы от любой случайности, которая могла бы вызвать войну, — сказал филолог.
— Неужели же великие державы мирно договорились по всем вопросам?
— Нет, конечно, но зато между странами, обладающими ядерным оружием, существует прочное равновесие страха. — Взаимное оцепенение? Но даже если ядерные державы и погрязли в болоте равновесия страха, разве не ведутся локальные войны? Если можно так выразиться, войны-заменители?
— Да, такие войны велись во Вьетнаме и Лаосе. Но это дело далекого прошлого, — заявил филолог, с головой погрузившийся в мир собственной утопии, а теперь нырнувший туда еще глубже. Он стремился вселить в душу старика мир и покой и был преисполнен самых добрых намерений…
— Там тоже установилось равновесие страха? Дело, видимо, в том, что и вьетнамцам удалось получить ядерное оружие. В общем, мир стремительно прогрессирует. Однако не начались ли вместо этих войн войны-заменители между племенами? Правда, разрушительная сила такой войны весьма незначительна, но…
— Нет-нет, — поспешно перебил филолог, пытаясь изо всех сил выпутаться из затруднительного положения. — Между племенами тоже мир…
— Опять-таки равновесие страха? Неужели даже вожди племен в Лаосе обладают маленькими атомными бомбами? В таком случае войны-заменители происходят между отдельными людьми. Неужели люди на земле, окруженные множеством стен равновесия страха, не стали испытывать опустошенности и одиночества? — спросил потрясенный старик.
— И тем не менее война на всем земном шаре уничтожена, — сказал филолог торжественно, но дрогнувшим голосом.
— Одним словом, рай на земле. Но если теперь человечеству свойственны войны между отдельными людьми, то неизбежно утрачена любовь к ближнему, человеколюбие?
— Со временем они вновь появятся.
— Разве возможно достичь этого, не уничтожив непробиваемые крепости равновесия страха?
— Когда-нибудь обязательно…
— Когда-нибудь обязательно? Но когда?
Филолог опустил голову и замолчал, подавленный. Сложившаяся в его мозгу утопия пропиталась ядом войн между отдельными людьми и стала смердить.
— Это когда-нибудь обязательно произойдет, — точно зверек между мебелью, загромоздившей огромную, как сарай, комнату, прошмыгнул по-прежнему хрипловатый, но теперь слегка оживленный юмором голос старика. — Это произойдет, когда марсиане нападут на Землю. Люди договорятся между собой, станут друзьями и единомышленниками, будет заключен союз даже между племенами, все страны поймут бессмысленность розни, и, когда Москва и Вашингтон выделят по одному представителю и один из них станет главнокомандующим армии обороны Земли, никто на свете не возразит против этого. Но все это возможно лишь в том случае, если начнется война с марсианами. При этом не исключено, что в течение нескольких часов наша планета будет уничтожена.
И старик засмеялся тоненьким голоском, захлебываясь, как больной ребенок. Трое студентов поникли, опустили напряженные лица. Больше всех нервничал филолог — от волнения судорогой свело его побледневшие скулы. Он тщетно пытался отвлечь старика от мрачной картины будущего, которую тот нарисовал. Как знать, а вдруг эта мрачная картина будущего — ядовитый цветок, неожиданно распустившийся из семян, им же самим посеянных? Не сам ли он проявил невероятную жестокость: прокрутил перед глазами умирающего старика рекламный ролик ада? Мало-помалу страхи, охватившие филолога, передались биологу и девушке. И только высохший древний старец в полутьме кровати, завешенной светло-зеленым пологом, был преисполнен живости, сдобренной любопытством, находился в прекрасном настроении, что можно было объяснить лишь его безмерной наивностью.
Правда, в какой-то миг им показалось, что в глубине черных, как уголь, ястребиных глаз старика, хотя они выражали удовлетворение, промелькнули искорки глубокого отчаяния…
В четверг и в пятницу студенты с филологом во главе вновь попытались восполнить упущенное и нарисовать умирающему старику картину прекрасного будущего, представив его сегодняшней действительностью; но чем добросовестнее выполняли они свою работу, тем глубже и неожиданнее для них разверзалась перед стариком бездна отчаяния — это выбило у них почву из-под ног, они растерялись. Думая о том страшном потрясении, которое должен был испытывать старик, биолог и студентка, не отставая от филолога, старались любым способом вывести его из этого состояния. Им тоже захотелось извлечь из своего сознания родившиеся в нем туманные утопии и поведать о них старику, как о своей реальной жизни. Но пока они отвечали на заданные стариком вопросы, их слова теряли свою выразительность — в общем, результат получался прямо противоположный тому, на который они рассчитывали. После ежедневных получасовых бесед, независимо от того, что испытывал не поднимавшийся с кровати старик, студенты чувствовали себя бесконечно усталыми, мрачно-обессилевшими и долго не могли избавиться от противной взвинченности.
Наконец их последний разговор, в пятницу. В ответ на вопрос старика, какие идейные позиции занимает современная молодежь, биолог сказал:
— Она, пожалуй, осталась такой же, как и десять лет назад, — есть левые, есть и консерваторы. Только сейчас не происходит кровавых столкновений. Одним словом, мы, преодолев идейные разногласия, восстановили искреннюю дружбу.
Биолог заторопился с ответом, потому что на филолога, который с каждым днем становился все молчаливее, рассчитывать не приходилось, а сам он, наоборот, отбросил свой первоначальный скептицизм и изо всех сил старался помочь доживающему последние дни старику обрести душевный покой.
— Но ведь все страны мира замкнулись в бетонном лабиринте равновесия страха. И вся японская молодежь, даже левая, вынуждена вечно жить под властью консерваторов, не правда ли? Может быть, искренняя дружба тут ни при чем, просто молодежь утратила волю к борьбе, даже в тех случаях, когда возникают разногласия? Другими словами, может быть, она просто деградировала?
— Пожалуй, внешне она действительно выглядит деградировавшей и склонной к компромиссам, но это лишь видимость, — поспешно заверил его биолог.
— Ах, вот оно что? Но ведь вы же сами подтвердили, что войны между отдельными людьми еще существуют. Подспудная ненависть рано или поздно вспыхнет, и не исключено, что тогда между студентами и молодыми полицейскими произойдут кровавые стычки. У вас нет такого предчувствия?
— Конечно, нет. Будущее представляется нам гораздо более обнадеживающим, — сказал биолог, стараясь говорить как можно громче, чтобы пустить пыль в глаза. Но сказал он это так неуверенно, что ответ прозвучал даже жалобно.
— Ладно, завтра вы придете ко мне в последний раз, и мы поговорим о том, какие надежды возлагаете вы на двадцать первый век. Я скоро умру, а поскольку вы доживете до двадцать первого века, то, наверно, задумывались о том, каким будет его облик. Расскажете мне, каким видится вам, так сказать, самое радужное будущее. С удовольствием послушаю вас, правда-правда, с огромным удовольствием, — сказал старик и закрыл глаза.
Когда студенты вышли из флигеля, филолог попросил товарищей немного подождать его и направился к главному дому, тихо переговариваясь с сиделкой. Биолог и девушка остались ждать в молчаливом унынии, чувствуя, что получили самое трудное домашнее задание с тех пор, как пошли в школу. У прибежавшего наконец филолога пунцово горели щеки и блудливо бегали глаза. Как только они вышли за ворота, он неожиданно выпалил:
