Гладилин и Барабанов — две разновидности «гомо сапиепс руководисимус». Один явно случайный: будет тянуться от взыскания к взысканию, пока не выйдет на пенсию. Он просто не может. А Барабанов работать может, но не всегда умеет. Воспитан под барабаном, вот и барабанит, — скаламбурил Покрывайло.
— Ну, а Синекаев? — спросил Павел воинственно, потому что все характеристики Покрывайло при их внешней правоте вызывали в нем внутренний протест.
Покрывайло молча усмехнулся, не успев ничего ответить.
— Продолжайте, — сказал в это время Синекаев комбайнеру.
— Вот еще с премиями непорядок, — проговорил тот зычно, собравшись с духом, хотя большие руки, лежавшие перед микрофоном, застенчиво шевелились. — Выдвигают механика, а ведь работал не он один. Но закулисными выборами наметили одного, и все. А почему не собрать всю бригаду, всех парней, самим нам проголосовать и выбрать? Хуже так будет? Думаю, лучше, справедливее. Ведь перед людьми больше человек на хорошее тянется, чем перед начальством. У начальника два глаза, а у народа — сто. Мы устроили световую газету — я комсорг тоже, — протянули одного шофера. Стали показывать. «Откуда, — говорит, — привезли эту картину?» — «Да из Сердоболя». — «Значит, и там знают про меня?!» Подействовало. Или бригадир говорит: «Ну, председатель, можешь оформлять документы; к седьмому ноября мне наручные часы должны быть, потому что картошку мы всю выкопаем». И что же? Сдержал слово, а раньше пил. Нет такого твердокожего, которого нельзя было бы пробить. — И вдруг, теряя нить, ослепленный множеством лиц и всеми зажженными лампами в зале, останавливается, тяжелой ладонью потирает лоб, как бы снимая невидимую паутину. — Я здесь, с этой трибуны говорю, конечно, впервые…
— Расскажите, чем занимаетесь сами как комсорг, — не выдерживает Гладилин.
Но Синекаев, нахмурившись, останавливает его:
— А он как раз об этом говорит.
В перерыве президиум разошелся, только четыре пожилые колхозницы в ярком свете прожекторов сидели на виду у всего зала, с крестьянским терпением и крестьянским равнодушием к чужим глазам. Их белые платки, истово повязанные под подбородками, склонились друг к другу; они перешептывались, домашним жестом отодвигали стулья. И зал, который вначале с любопытством поглядывал на них, тоже понемногу занялся своими делами, дожидаясь конца перерыва. На сцену поднялись еще две женщины, помоложе, бочком пробрались мимо тесно поставленных стульев. Одна принесла сверток с едой, развернула его на коленях и принялась закусывать. Черная цветастая шаль на ее голове хорошо выделялась на фоне светлых стульев, белой кофты с опущенными плечами и бронзовых листьев, обрамлявших портрет Ленина во всю стену. Стали собираться и мужчины. У входа на сцену они приостанавливались, докуривая. Зал тоже шумел, наполняясь.
В маленькой каморке, где устроили что-то вроде буфета, Павел еле протолкался за бутербродом. Общий разговор шел о выступлениях.
— Надо бы присмотреться к этому парню из МТС. Хороший через годик будет инструктор райкома.
— Да и председатель колхоза неплохой.
— Пока не испортился, пока ты не начинишь его схемами.
Все захохотали.
— Запишите для передовой, — обращаясь к Павлу, потребовал тотчас Покрывайло, который стоял в дверях. — Ведь это целая категория «начинителей схемами».
— Ну, если больной называет свою болезнь, он уже на пути к выздоровлению, — проговорил Синекаев, допивая стакан чая и не взглянув на Покрывайло.
После перерыва на трибуну взошла та женщина с черным платком в мелкую розочку, которую Павел заприметил еще издали. Теперь он узнал ее: это была неразговорчивая хозяйка избы, где пришлось ему заночевать в колхозе Гвоздева.
Несколько секунд она молчала, собираясь с мыслями, рассеянно теребила клочок бумаги, который даже не разворачивала. Лампа, стоявшая перед ней на трибуне, с темным глухим колпачком, освещала только ее руки, подбородок и часть рдеющей щеки. Лицо было в полутени и казалось от этого моложе.
— Я получила на Всесоюзной выставке швейную машинку и Большую медаль, серебряную, — начала она глуховатым голосом. — Опыт, значит, в работе имеется. И вот попросил нас, доярок, райком поехать по другим колхозам, помочь им разобраться. Приехали мы в Лузятню. Что же там увидели? Разбитое корыто. Коровки стоят по семнадцать часов, дожидаются дойки. Газету читают — больше им нечего делать при таком распорядке. Вечером не доят: нет фонарей, керосину. Собрали мы всех начальников; оказалось, что и фонари в кладовой есть на каждую доярку, и керосину семьдесят литров. Поят раз в день, а то и вовсе не поят; говорят, что коровы сами не хотят, раз им дают сочный корм, силос, а на деле потому, что штаты у них сокращены; молоковоза нет, сама доярка берет свое ведро на коромысло и несет сдавать. А председатель еще смеется. «Я, — говорит, — документацию отвезу, а молоко вы и сами снесете». Держат в колхозе сорок лошадей; да эти кони коров с костями съели! Все сено лошадям. А коровам насыпают силос, правда хороший, как рубленая капуста, но к силосу надо животному привыкать, а так он у них лежит по три дня, всё не съедят. Пришлось браться и за это: самим везти мякину, рубить, посыпать солью. Что же вы думаете? Застыдили мы лузятинских! Конечно, кричать на людей нечего. На испуг колхозника не возьмешь. У нас, когда пришел новый председатель, Гвоздев, мы тоже шумели: «Вернуть отходников хоть силой!» Но он говорит: «Нет, я так делать не буду. Заинтересовать надо, тогда сами вернутся». А вот если руководители, как в Лузятне, то гнать их надо долой, чтоб людям не мешали. Мое все, товарищи, — сказала она и пошла от трибуны, мягко ступая белыми валенками, чуть склонив голову, глухо повязанную платком.
Никогда не думал Павел, что собрание — сборище людей, обсуждающих производственные вопросы, — может быть таким захватывающим, даже драматическим действием! На его глазах сталкивались характеры, проявлялась храбрость, от одной ехидной реплики развенчивались вчерашние герои. Он видел, как рос, мужал, накалялся страстями зал, подобно хору в древнегреческих трагедиях, равноправный участник событий. Привыкнув к официальной скуке тех собраний, когда едва докладчик открывает рот, как по стульям пролетает сдержанный шелест и вся аудитория превращается в обширный читальный зал, здесь он все время находился между грозовыми разрядами, и один из этих разрядов угодил рикошетом в него самого.
— Написали про нас в газете, — сказал вдруг один из выступавших. — Карикатуру поставили: овцы лезут из окон, такая грязь. А это же неправда! Приходят овчары, свинарки — обижаются. По надою мы, правда, отстаем от передовых, в этом виноваты. Но что другое — просим: подбирайте снимки подходящие.
— А ну, ответь, ответь, редактор! — закричал Синекаев, приподнимаясь и вглядываясь в зал.
Павел, чувствуя, что краснеет от множества обращенных к нему глаз, неловко поднялся.
— Клише другого не было, — глупо отозвался он. И тотчас подумал с ожесточением: «Ах, ерунду говорю! Какое кому до этого дело? Каждый номер газеты — новорожденный без пеленок: весь на виду. Вчерашние удачи уже не помогают; сегодня надо начинать сначала. И главное, ничего не прощать себе, Расцветаеву, типографии…»
Павел преувеличивал: год этот не прошел бесплодно для газеты. Ее выписывали даже и в соседних районах — случай редкий! Люди приезжали к ним из дальних колхозов как в очень действенную инстанцию. Наконец, в его кабинете стояло красное знамя. После того как его вручили газете в торжественной обстановке, он еще просидел с ним запершись, наедине, в глубокой и молчаливой радости.
И все-таки то, что теперь всего один раз, вскользь, да еще с упреком упомянули о его работе, казалось ему чуть ли не позорным провалом. Уже и забыли о нем давно, а он все сидел, отдуваясь, нервически подергивая веками.
А в зале продолжался перекрестный бой между ораторами и виновными, запрятавшимися где-то в недрах, в гуще рядов. Но меткое, злое слово безошибочно находило их; они вертелись, как на сковородке; казалось, секунда — и страсти хлынут через край. Синекаев, собранный, полный стремительной энергии, сдерживал узду, Барабанов же с разгоревшимися щеками кидался в сабельный бой, от кого-то отбивая обвинения, а кому-то подбавляя еще и еще. И все-таки президиум был, пожалуй, наименее активной частью. Вел зал. Он роптал, он гневно смеялся. Он не пропускал ни одной фальшивой интонации.
Кого-то спросили:
— Сколько осталось после десятилетки в колхозе? Просьба осветить, что делаете сами как руководитель сельской молодежи?
Все зашумели: больной вопрос.
— Ну, во-первых, самодеятельность…
— Самодеятельность? Каждый творит, что хочет? — закричали в зале.
— Проводим обмен мнениями…
Хохот, похожий на громыхание телег.
