Я чуть с ума не сошел! Я крестьянин, у меня простая крестьянская вино. Чем виновата моя вино?! Живет мой дом и посереди моего дома сирет на мой хлеб-соль!
— Моя вино плохая? — говорю.
— Плохая, — говорит.
— Моя отца, — говорю, — у твоего отца тоже батраком работала? Землю пахал, вино приносил, дрова рубил?
— Много не разговаривай, иди, — говорит, — а то узнаешь, кто такой Уту Берулава!
Если человек, как скотина, сирет на твой хлеб-соль в твоем доме, или убей его, или убей себя! Зачем жить! Ага, думаю, сейчас я тебе покажу плохая вино. У меня в другой комнате висела хорошая двустволка с медвежьим жакан. Сейчас тоже там висит!
— Хорошо, — говорю, — сейчас принесу.
Он, как зверь, что-то догадал.
— Зачем туда идешь? — На двор показывает. — Туда иди!
— Деньгь, — говорю, — надо взять. Кувшин вина бесплатно никто не даст.
— Хорошо, — говорит, — бери.
Ага! Я иду другой комната, снимаю ружье и выхожу. Слово не мог сказать! Смерть любая человек боится!
Я мать его не оставил! Отца его не оставил! Деда не оставил! Никого не забыл!
— Вставай, выходи, — говорю, — свинья в свинарнике надо убивать!
Он встает. Жена кричит: «Не убивай, тебя посадят!» — но я убить не хочу, так пугаю. Хочу сдать его государству в райцентр.
Вышли. Теперь как? До райцентра двадцать километров. Лошадь моя во дворе. Тигра, никого, кроме меня, к себе не допускает. Как оседлать?
Я говорю жене:
— Держи ружье! Рука, нога, голова — чем бы ни двигала — вот это нажимай! Пусть как мертвая стоит!
Жена моя кричит, не хочет брать ружье. Заставил! Взяла! Он стоит пять-шесть шагов.
— Чем бы ни двигала, — сразу стреляй! — говорю.
Я быстро поймал лошадь, оседлал ее, вынул его пистолета из-под подушки, положил в карман, сел на свою лошадь и, как скотину, погнал его впереди себя.
По дороге он просил меня отпустить. Деньгь обещал. Большие деньгь! Но я его не слушала. Я его (тут Чагу, не найдя соответствующего русского слова, по-абхазски добавил) искамчил! Всего искамчил! Даже рука устала!
Чагу снова перешел на русский.
— И он уже меня ничего не просит. И я успокоил душа. И тут мы проходили, где мелкая ольха растет. Много-много мелкая ольха. И он прыгнул в это мелкая ольха. Я выстрелил — не попал! Лошадь пустил, но лошадь быстро не может. Ветка мешай! Мелкая ольха мешай! Убежал! Я повернул лошадь. Сдал пистолет в сельсовет. И сказал. Три дня жила — не сказал. Сказал — в этот день пришла. Я боялся, что он ночь придет и наш дом пожар сделает. Я достал хороший собака. Но он не пришла. А сейчас все! Сейчас власть его стрелял!
— Лучше бы он сжег наш дом, — неожиданно по-абхазски вставила хозяйка, до этого молча и внимательно слушавшая своего мужа, — тогда уж ты построил бы новый…
Тут наш Расим стал серьезно увещевать старого Чагу, указывая ему на то, что любовь к лошадям — это, конечно, дело хорошее, и он призами на скачках прославляет свой род, но все-таки и дом наконец пора построить. Вон и семья разрослась.
— Успеем, успеем, — сказал Чагу и, с ходу зажигаясь, добавил: — Слава Богу, над головой не течет! А ты что в лошадях понимаешь? Охромевшую лошадь бросил в лесу! Все равно, что этого несмышленыша в чащобе оставить!
Он ткнул рукой на одного из своих внуков, вместе с братцем стоявшего, прижавшись к материнской юбке. Малыш встрепенулся и еще теснее прижался к матери.
Мы поблагодарили хозяйку за угощение, спустились во двор и прошли к машине. Объезженная лошадь все так же неподвижно с опущенным хвостом стояла на привязи.
— Приезжайте на осенние скачки, — крикнул Чагу напоследок, когда мы уже были в машине, — черкесскую пущу!
Мы поехали по узкой каменистой дороге. Младший сын Чагу, возможно изображая лошадь, мчался за машиной до самых ворот. Добежав, он открыл их нам, помахал рукой, и мы поехали дальше.
— Единственно, в чем был прав Уту Берулава, — неожиданно без всякого юмора заметил Расим, — это то, что у Чагу вино плоховатое. И оно всегда у него было такое!
Расим был прав. Но Чагу — явно настоящий лошадник, а истинная страсть не терпит соперниц.
Однажды из Москвы приехал мой знакомый журналист и сказал, что у него от редакции задание увидеться с Виктором Максимовичем и написать о нем. Я удивился, что об его опытах знают в редакции, и обрадовался за него.
Журналист этот был известен достаточно острыми и горькими статьями по вопросам нашего сельского хозяйства.
Полгода назад его послали на несколько месяцев в Америку, отчасти, как я думаю, чтобы вознаградить за ненапечатанные статьи, отчасти для того, чтобы он поделился с нашим читателем опытом ведения фермерского хозяйства, хотя бы в тех пределах, в каких этот опыт не мешает идеологии.
— Как съездил? — спросил я у него.
— Чудесно, — бодро кивнул он, — пишу книгу.
— А если одним словом сказать, что главное?
— Одним словом ничего не скажешь, — ответил он, — разве что придется повторить слова одного славного фермера.
— А что он сказал?
— Он посмотрел, посмотрел, как мы топчемся на его полях, и сказал: «Вот вернетесь вы к Богу, и у вас будет хлеб».
Я призадумался над такой своеобразной рекомендацией ведения сельского хозяйства, и мы тут же договорились поехать к Виктору Максимовичу.
Мы зашли в гастроном, купили две бутылки коньяка, дрянную колбасу, ибо другой не было, и сыр. Взяли такси и поехали в поселок, где жил Виктор Максимович.
Я не совсем точно знал, где расположен его дом, но надеялся сориентироваться. Расплатившись с таксистом, мы свернули с шоссе, прошли по узкой дорожке между двумя приусадебными участками, вышли к железной дороге, прошли под мостом, свернули вправо и, похрустывая пляжной галькой, зашагали вдоль моря.
Был теплый день конца сентября. Солнце клонилось к закату, и оттуда почти до самого берега вода была покрыта трепещущим золотом. Пляж был почти пуст, море едва вздыхало, в воздухе стоял легкий запах водорослей.
Именно отсюда, со стороны моря, где я тогда рыбачил с товарищами, мне когда-то показали домик Виктора Максимовича, и я теперь надеялся вспомнить его месторасположение.
Приусадебные участки в этих местах метра на два возвышаются над пляжем и кое-где в зависимости от доходов хозяев прикрыты от моря деревянной или бетонной дамбой.
Неизвестно, как скоро я узнал бы его участок, если б внезапно не увидел торчащее из зелени виноградной беседки крыло махолета.
Одновременно с крылом махолета я увидел на пляже прямо под участком Виктора Максимовича сидящего на песке милиционера. Он оказался моим знакомым абхазцем. Увидеть его здесь, на пустынном пляже, было так же странно, как увидеть крыло махолета, торчащее из виноградной беседки. Я почувствовал родство этих двух странностей. И так как одна из этих странностей объяснялась Виктором Максимовичем, естественно было предположить, что и вторая странность объясняется им же.
— Что ты здесь делаешь? — спросил я по-абхазски, здороваясь с милиционером.
— Сторожу, — ответил он мне, смущаясь и от смущения склоняя набок голову. Мне показалось, что смущение его усилено тем, что он говорит со мной по-абхазски. По-видимому, он считал, что некоторая нелепость его занятия на языке закона выглядела бы менее нелепой.
— Что сторожишь? — спросил я, хотя уже понял, что он сторожит.
— Аэроплан его сторожу, — кивнул он наверх.
— А зачем его надо сторожить? — спросил я.
— Они боятся, — ответил он, — чтобы на нем кто-нибудь не улетел в Турцию.
— Если они этого так боятся, — сказал я, — они могли бы запретить ему этим заниматься.
— Запретить нельзя, — важно сказал милиционер.
— Почему?
— Потому что они хотят посмотреть, — оживился он, как бы приобщая меня к хитроумному замыслу, — получится у него что-нибудь или нет. Потому следить следим, а мешать не мешаем.
— Ах вот как, — сказал я и, кивнув ему на прощанье, направился вместе с журналистом к деревянной лесенке, подымающейся от пляжа на участок.
— Что он тебе говорил? — спросил журналист, когда мы прошли в калитку и я закрыл ее на щеколду.
Я ему передал нашу беседу, и мы оба рассмеялись. Тропинка к дому проходила между корявыми мандариновыми кустами. Справа от тропинки стоял сарай, возле которого рос большой пекан, североамериканский родственник нашего грецкого ореха. Слева за мандариновыми кустами начинался сад, где росли груши, инжир и гранатовое дерево, усеянное пунцовыми плодами.
Мы подошли к дому, где возле виноградной беседки стоял махолет, как бы молча проповедуя тесноте заросшего сада идею распахнутого пространства. Сад безмолвствовал.
Рядом с большим столом, врытым в землю, сидели трое: девушка в голубом сарафане со светящимся узким марсианским лицом, какой-то юноша и Виктор Максимович.
