– Когда в них стоишь, еще ничего, – сказал Христоф Сайц, – но вот ходить в них невозможно. Только сделаешь шаг – в разрезы сразу же набивается снег.
Вахмистр Христоф не стоял в карауле и не ходил в разведку. Жил он в тылу и занимался хозяйством роты прикрытия на одном из фронтовых аэродромов. Замысловатые ботики он получил «по блату». И теперь очень жалеет, что так много хлопотал, чтобы их получить. По его мнению, другие, более опытные, солдаты делают гораздо лучше, обматывая ноги поверх сапог разными тряпками и перевязывая их потом бечевками, так что в конце концов получаются два гигантских четырехугольных пакета.
– Я испытал меньше трудностей войны, чем те, которые на фронте, – сказал вахмистр, – и все-таки с декабря я стал думать о судьбе Наполеона: У нас в роте стали говорить, что, видно, нам не вернуться из России. Думали мы и о прошлой войне. Как-то так всегда получалось, что Германия вначале побеждала, а потом обязательно проигрывала войну. И с Наполеоном так было. Когда сместили Браухича, нам это показалось странным. Как это так? Все время был хорош, а потом вдруг сразу стал плох? Говорили о Гудериане и о других генералах. Все время были хороши, а потом вдруг стали плохи! То же самое Клюге. Мы решили, что фюрер убрал его потому, что Браухич поставил его командовать Четвертой армией. Потом мы говорили, что раз всюду мы отступаем, то, наверное, и здесь будем отступать. Конечно, так оно и вышло, потому что ведь солдаты всегда все хорошо понимают.
Вахмистр Христоф прижился у нас. К нему привыкли. Он очень сентиментален. Если сделать для него что-нибудь приятное, он плачет. Вид у него очень бравый, но вояка он плохой. Часть, которая взяла его в плен, все время двигалась вперед, и не было возможности отправить его в тыл. Он очень волновался, так как его мучила мысль, что немцы вдруг «выручат» его из плена, и все время просился, чтобы его поскорее отправили в лагерь.
– Этого если отпустить – сам назад придет, – говорят о нем красноармейцы.
Остальные девять были похожи на Христофа тем внутренним сходством, которое гораздо сильнее внешнего и которое позволяет говорить о типичности явления. Все это нестроевщина, которая отсиживалась в тылу, а потом была брошена в пехоту. Они сдались недолго думая.
– Дело плохо. Все надоело. Из этой войны ничего хорошего не выйдет.
Вот и все их мысли. Среди них есть бондарь, маляр, есть крестьяне.
– Мы политикой не занимаемся. Для этого есть офицеры.
О своей армии и о Германии они рассуждают так, будто нанялись куда-то на работу со сдельной оплатой и на хозяйских харчах. Хозяин оказался сволочь, харчи оказались плохие, и теперь они просто бросили эту невыгодную работу. Довольно! С них хватит. Если Гитлер хочет, он может искать себе других работников.
Нет! Те, другие, гитлеровские фронтовики сражаются за свою добычу с умением и упорством профессиональных разбойников. Они еще есть. Их немало. И борьба с ними предстоит долгая и кровавая. А эти… Эти уже начинают кое-что понимать.
21 февраля 1942 г.
У этого простого солдата тонкое, выразительное лицо, длинные волосы, спадающие на уши, и так называемые артистические пальцы. Они, правда, грязные и потрескавшиеся, но они сохранили нервность и подвижность. Солдат беспрерывно перебирает ими полы своей длинной не по росту шинели.
Он музыкант из города Касселя – Рейнгард Райф. Он молод. Ему всего двадцать восемь лет, но он успел в жизни: окончил консерваторию по классу рояля и скрипки и вскоре стал преподавателем теории музыки в той же консерватории, в том же Касселе. В тысяча девятьсот тридцать девятом году его взяли в солдаты, и с тех пор он выполнял всяческую тыловую работу. На днях его отправили на советско-германский фронт, и он сразу же сдался в плен.
– Война – это ужас, – сказал он, – я никогда ничего подобного не ожидал.
Это очень характерно. Они все ожидали найти в России то, что нашли во Франции. Захлебнувшись в собственной крови, они поняли, что ошибались. Рейнгарду Райфу не понадобилось много времени, чтобы решить для себя вопрос о мире и войне. Он просто выбрал мир. Он уже избавился от страха смерти и испытывает сейчас приятное чувство безопасности.
Я задаю вопрос:
– Как вы относитесь к гитлеровскому режиму?
– О, все это мало меня интересует! Это политика. Для меня в мире существует только музыка.
– Вы – молодой человек. Вы развивались и формировались в гитлеровские времена. Не может быть, чтобы у вас отсутствовало всякое отношение к гитлеризму.
– Представьте, это так, – говорит молодой человек, приятно улыбаясь, – у меня есть одна любовь – музыка. Все остальное для меня не существует.
Я стараюсь стать на его точку зрения. Может быть, и вправду он убежден в том, что музыка и политика – понятия несовместимые. Что ж, музыка так музыка! Немного странно говорить о музыке, когда неподалеку идет тяжелый бой, а стекла избы, где происходит разговор, время от времени дребезжат, потому что «юнкерсы» имеют обыкновение сбрасывать бомбы, когда никто их об этом не просит. Но музыка – все-таки хорошая тема для разговора.
– Давайте же поговорим о музыке, – говорю я.
– С величайшим удовольствием, – говорит он.
– Что вы скажете о французской музыке?
– Простите, о французской?!
– Да.
Он поражен. Он некоторое время смотрит на меня с искренним изумлением. Потом, очевидно, вспомнив, что находится в плену, очень мягко говорит:
– Но во Франции нет музыки.
– То есть, как это нет?
Он смотрит на меня с некоторым сожалением, потом объясняет:
– Нет французской музыки.
– Вы не знаете ни одного французского композитора?! Не можете назвать ни одной фамилии?!
– Н-нет… – говорит он, пожимая плечами и, видимо, пытаясь вспомнить. – Французских? Н-нет, не знаю.
– Хорош! – восклицает комендант – майор, который ходит по избе и, видно, не одобряет этого разговора о музыке. – А «Фауст» Гуно? А «Кармен» Бизе? Хорош преподаватель! Просто он врет. Никакой он не музыкант!
– Погодите, – говорю я, – еще минуточку, – и обращаюсь к пленному: – А русских композиторов вы знаете?
– Русских? Конечно! Кто их не знает! Чайковский!
– Еще бы! А что сочинил Чайковский?
– Пятую и Шестую симфонии. О! Это гениальные произведения!
– А вы знаете, что ваши солдаты и офицеры наделали в Клину, в домике Чайковского, там, где он писал эти гениальные произведения?
Я коротко рассказываю ему об этом.
– Это ужасно! – говорит он. – Вероятно, так оно и было.
Видно, он хорошо знает, на что способно гитлеровское войско.
– Ну, а что еще написал Чайковский?
Музыкант молчит.
– Неужели вы не знаете? Никогда не слышали?
Музыкант пожимает плечами.
– Врет он, – сердито бормочет майор, – никакой он не музыкант.
– А каких еще русских композиторов вы можете назвать?
Рейнгард Райф морщит лоб. Он силится вспомнить.
– Чайковский, – говорит он, – и еще этот… тоже очень гениальный композитор…
Он шевелит пальцами, но вспомнить не может.
– Хорошо. Оставим французскую и русскую музыку. Как-никак, это музыка ваших врагов (умоляющий жест со стороны музыканта). Но вот ваш союзник – Италия. Любите вы итальянскую музыку?
– О! Итальянская музыка! Я очень люблю итальянскую музыку!
– Ну и прекрасно! Я тоже люблю. Расскажите мне об итальянских композиторах и назовите их сочинения.
– Верди, – сразу же вываливает он. – У него есть опера «Аида».
– Это правильно. А еще что написал Верди?
– «Аиду», – повторяет преподаватель теории музыки, – и потом…
Он шевелит пальцами. Я уже знаю, что это означает.
– Верди написал несколько десятков опер, и половина их всемирно известны. Их может перечислить любой первоклассник из музыкального училища. Ну, ладно, оставим пока Верди. Ведь не только Верди есть в Италии. Назовите еще итальянских композиторов.
– Россини. У него есть одна опера… очень хорошая… Ну, просто выскочило из головы!
– В конце концов это неважно, как она называется. Предположим, «Севильский цирюльник». Расскажите сюжет этой оперы.
Музыкант из Касселя молчит. Он красен. На лбу у него пот.
– Вы знаете, – говорит он, – на фронте так быстро все забывают.
– Как! И самая музыка забывается?
– Музыка никогда не забывается. Музыку Россини я отлично помню.
– Хорошо. Спойте мне любую мелодию из любого сочинения Россини.
Гнетущая пауза. Наконец музыкант из Касселя откашливается и говорит:
– Я, знаете, простудился на фронте. У вас тут в России такой мороз, что… гм…
