Кондратьев допил чай, отодвинул стакан и, жмуря повеселевшие глаза, сказал:
— Утром был у меня Артамашов. Часа два беседовали мы с ним по душам. Всю жизнь свою рассказал, — видно, многое он передумал и перечувствовал. Да, молодой, а не той дорогой пошел, и, если говорить по-честному, мы в этом тоже виноваты: вовремя не поправили.
— Но нас же тогда не было?
— Нас не было, были другие, — это все равно. Но ничего, человек из него еще будет.
— Рассказывал, как его на партийном собрании отчитывали?
— И об этом говорил, и о твоем отце, и о Рагулине.
— Небось просил, чтобы райком заступился?
— Нет. Он же знает, что мы утвердим решение общего собрания. — Кондратьев задумался. — Важно другое: я увидел в нем перемену. Он просил дать ему физическую работу. А знаешь, что я ему посоветовал? Пойти в бригаду.
— А он что? Согласился?
Да. Только вот что: будешь в Усть-Невинской — поговори с новыми членами правления, чтобы они отнеслись к этому серьезно, без шуточек. Понимаешь? Многим покажется смешным и странным: вчерашний председатель работает рядовым колхозником. А с этим шутить нельзя. Еременко тоже скажи. Пусть дадут Артамашову возможность показать себя на деле. Человеку надо помочь.
Разговор продолжался еще долго, и если бы посмотреть на них со стороны, то можно было бы принять Кондратьева за отца, седого и рассудительного, который с чисто отцовской любовью учит своего сына, как ему надо жить.
Собираясь уходить, Кондратьев спросил:
— Сергей, что там у тебя вышло в Усть-Невинской с девушкой из птицеводческой фермы?
— Ты и это знаешь?
— В том-то и беда, что не знаю. А хочу знать.
Сергей угостил Кондратьева папиросой, усадил на тахту, сам сел рядом и, волнуясь, рассказал все: и как он встретил Ирину, по его словам, необыкновенной красоты девушку, и как влюбился в нее, и как в станице кто-то по злобе наговорил ей.
— А она девушка гордая, — добавил он, но ничего не сказал о том, как они расстались на поле вблизи фермы.
— Я гожусь тебе в отцы, — проговорил Кондратьев, — и ты послушай моего совета: если Ирина тебе так нравится и ты ее по-настоящему любишь — женись. И конец всем разговорам. А чего ждать?
— У меня и было твердое намерение, а вот теперь не знаю.
Сергей недоговорил и с грустью, как провинившийся подросток, посмотрел на Кондратьева. А Кондратьев молчал, и только суровый его взгляд точно говорил:
«Так вот оно что. Как же это так?»
С наступлением зимы Кубань обмелела еще сильнее, но не замерзала. Вблизи Усть-Невинской, в том месте, где чернел след будущего канала, река неслась по-летнему шумно, гоня шереш — мелкую кашицу льда.
«…Шуми, гордись, Кубань, пока люди молча роют землю, пока лежит рядом с тобой еще мелкое и узкое русло. Мчись своей дорогой, пока еще не преградили тебе путь! Но уже скоро, скоро в этом месте встанет плотина, подымутся твои воды и пойдут по новому руслу. Вот она, твоя новая дорога, чернеет на снегу, усыпанная землекопами!»
Так думал Сергей, стоя на берегу за станицей и глядя на Кубань. Все ему было здесь так привычно и знакомо! Все здесь с детских лет исхожено и изъезжено. Много раз, бывало, ходил он по берегу, много раз мерял дно, когда купался, много раз плавал на лодке, когда ездил с отцом за рыбой. Вот и та каменная круча, мрачная, под цвет кизяковой золы, источенная ветрами. На эту кручу приходили станичные парни и подростки купаться, и вся галдящая ватага с разбегу, как лягушата, бросалась в реку. Потом ребята гуськом плыли по течению километров пять, мимо станицы, а на берегу стояли девушки и махали платочками. Среди них была и Соня, и Сергей видел тогда ее смеющееся лицо.
Давно, давно отшумели эти радостные дни! Теперь от кручи берет свое начало будущий канал, там же, наискось, встанет плотина, и вода взойдет на берег. А в том месте, где лежит низина и блестит на солнце высокий веер водокачки, в обход плантаций деда Тутаринова уже идет ров, бугорками лежит свежая насыпь щебня и суглинка. Из ложбины дует холодный ветер. Над согнутыми спинами подымается пар, и блестят, как клинки, добела отшлифованные землей кирки и лопаты.
По реке несется шум голосов, покрикивание на лошадей, скрежет железа о камни, грохот колес. Взад и вперед катятся то бычьи, то конные упряжки, рядом бегут погонычи, подпрыгивая и взмахивая кнутами; по дощатому настилу идут люди с носилками, груженными землей; молодые парни в одних рубашках, с красными до черноты лицами валят ломами глыбу земли величиной с добрую печь; два подростка тянут шнур, а за ними идет мужчина в брезентовом плаще поверх шубы, с книгой под мышкой; мальчуганы втыкают в рыхлую землю дротяные палочки и тянут шнур дальше; движется вереница быков — пар шесть, запряженных цугом, — они тянут однолемешный плуг; на чапигах висят два плечистых дядька, плуг врывается в голышеватую землю и с треском роет борозду глубиной по колено.
Посмотришь издали, канал будто разрезает вдоль берега заснеженный пригорок. Масса людей, лошадей, быков, бричек копошится и движется туда-сюда; в сторонке от трассы лагерями расположились станицы. Они разделены и разграничены — каждая занимает свой участок и на трассе и на стоянке. Вот хозяева берега — устьневинцы. Лагерь у них устроен не так, как у соседей. У устьневинцев, например, нет ни котлов для варки пищи, ни каких-либо подсобных строений, вроде наскоро устроенных столовых, — люди питаются дома. Стоит лишь будочка, сколоченная из досок, похожая на собачью конуру, — с одним окном и с отростком железной трубы над дверями. Это контора начальника усть-невинского участка Ивана Атаманова. В будке постоянно находится его учетчица — молоденькая девушка с густыми россыпями веснушек на носу и на щеках. Здесь ночью хранятся инструменты, сюда изредка забегает и Атаманов, принося веснушчатой учетчице сведения, записанные на клочке бумаги. Иногда заходят отогреться и Семен Гончаренко в своей длиннополой шинели, и Иван Родионов в бурке с замызганными концами. Над крышей конторки на коротком древке висит флажок, раздуваемый ветром.
По соседству с устьневинцами — участок родниковцев. Здесь бросается в глаза обилие построек, — кажется, будто вся станица снялась и переехала на новое место и зажила тут не хуже, чем в горах. И в этом не было ничего удивительного, ибо родниковцы — люди трудолюбивые, обживчивые, за много лет привыкли все делать сообща и поэтому в одну неделю не только освоились с новым местом, но успели обстроиться так, точно они уже и не собирались отсюда уезжать. По указанию Родионова — не в далеком прошлом кавалерийского командира — лагерь был раскинут по военному образцу: все пять колхозов, как полки, встали в ряд по берегу, и каждый колхоз обзавелся всем необходимым — кухнями, складами, кузнями, ремонтными мастерскими, кладовыми, сараями для скота и даже столовыми. Не прошло и двух недель, как на том месте, где остановились родниковцы, выросли небольшие хутора: тут стояли и столовые — обычные сараи из плетней, обставленные камышовыми матами; тут и продолговатые землянки, похожие на дзоты, — только в них стояли не пушки и ящики со снарядами, а бочки солений, и лежали освежеванные бараньи туши, мешки с мукой и пшеном; тут и наскоро устроенные кузни с ворохами хумаринского угля; тут и стойла для коров, и временные базы, и конюшни, и овчарни, и свинарники, и курятники. А ко всем этим постройкам прилепились то балаганчики, то скирдушки сена, то стожки соломы, то воз дров или куча кукурузных будыльев…
Всем обширным лагерем пяти колхозов, где по утрам мычали коровы и горланили петухи, так же как и в станице, руководил Никита Никитич Андриянов. Старик много бегал из хозяйства в хозяйство, кричал на завхозов, на поварих, суетился и отчаянно мерз.
Как-то раз он пришел погреться в главную контору. За столом, вблизи раскаленной докрасна железной печки, сидел Иван Родионов. Бурка у него была накинута на плечи. Старик подсел к печке и, потирая перед огнем руки, сказал:
— А что, Иван, мы тут, кажись, не плохо обстроились, так что и голосовать до дому не поедем. Агитпункт для всего нашего лагеря я уже выделил — там, где столовая «Красного маяка», помещение обширное.
Старик подсел к Родионову. Ему хотелось узнать, кого же будут в Родниковской выдвигать кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР; и он заговорил о предстоящем голосовании:
— Ездить в станицу, как я полагаю, — только зазря время тратить. Агитпункт есть, кабины тоже сделаем.
— Агитпункт, Никита Никитич, и здесь дело нужное, а голосовать все же поедом домой, — сказал Родионов, не отрываясь от дела. — Я недавно был в станице. Ты бы посмотрел, какие там у нас участки — один в правлении и два в школах.
— А ты ненароком не слыхал, за кого мы нынче будем голосовать?
