Нет, я не мог ошибиться — она, безусловно, ободряла меня. Я оглянулся, ища переводчика, но было уже некогда, девушка сжала мне локоть, и я вышел.
Я начал говорить, представьте себе, совершенно спокойно. Та секунда, когда эта взволнованная девушка, которой, может быть, впервые предстояло выйти перед тысячью людей и сказать что-то хорошее советскому писателю, одному из создателей произведения, где показано, как горит и гибнет ее родной город, — та секунда все перевернула в моей душе. Если она держится так, чего же волноваться мне? Она ведь не решала — преподнести мне букет или убежать. Нет, она твердо хотела преподнести мне цветы и хотела, чтобы все прошло замечательно, и боялась, что я, может быть, не знаю, не чувствую, что все обязательно будет хорошо. Ома ободряла меня, как своего соратника.
Когда после краткого слова, в которое, как мне кажется, я вложил как можно больше теплоты, девушка подошла ко мне с букетом, левая ладонь ее до белизны сжималась от напряжения. Теперь она не глядела на меня, а всматривалась в глубину темного зала, как бы там и только там ища поддержки и сочувствия тому, что она говорила сухими, потрескавшимися и побелевшими губами. Из всего того, что она сказала мне, я на всю жизнь запомнил одну фразу:
— Спасибо, что вы помогли нам, немецкой молодежи, бороться с остатками нацизма!
И тут опять волнение охватило меня, и я принял букет, глядя на девушку такими же, как, должно быть, у нее, красными и ничего не видящими глазами, потряс ее худенькую, выпачканную в чернилах руку, приколол к ее блузке ярко-красную гвоздику, и мы вместе с ней, как два бойца одного сражения, покинули сцену под аплодисменты и возгласы:
— Да здравствует Сталин!
В этом не было ничего неожиданного, необъяснимого.
То, чему оказался свидетелем большой зал «Бабилона», не могло произойти ни в 1938, ни в 1941, ни даже в 1945 году.
Только разгром нацизма, дополненный пятью годами демократических преобразований и дружбы с Советским Союзом, мог породить день, когда юная девушка Берлина поблагодарит советское искусство за помощь, оказанную ее поколению.
И, конечно, такой день и такую встречу только и можно было понять в свете великого возгласа:
— Да здравствует Сталин!
Это — приветствие нового человечества, объединяющее людей всех стран и наций во имя торжества жизни.
Дружественное отношение к Советскому Союзу чувствуется не только в Берлине, но и во всех землях Германской демократической республики.
Приведу в пример небольшой, неиндустриальный городок Веймар в Тюрингии. Мне пришлось дважды быть в Веймаре — в 1947 году и в 1950 году, после торжеств в честь Гете по поводу двухсотлетия со дня его рождения. На этих торжествах выяснилось, что советское искусствоведение далеко опередило немецких литературоведов по глубине изучения наследства великого немецкого поэта.
В 1950 году, в одно из июльских воскресений, президиум Веймарского городского общества имени Гете пригласил группу советских писателей и обратился с просьбой помочь им организовать русский отдел в музее Гете.
Завязалась беседа. Из нее вскоре обнаружилось, что не одно лишь отсутствие русского отдела беспокоит руководителей общества, но, пожалуй, вся система пропаганды гетевского наследства. Гетевское общество оставалось все еще главным образом кружком по изучению творений Гете. Сведения о влиянии великого поэта и его наследства за рубежами Германии были чрезвычайно незначительны, чтобы не сказать — наивны, а представления о межевропейских литературных связях Гете и взаимоотношениях его времени — провинциально робки. О связях русских писателей с Гете в Веймаре знали очень мало; об изданиях произведений Гете в советское время только слышали.
Дом-музей Гете в день приезда советских писателей ломился от посетителей. Веймарцы атаковали дом своего великого земляка с энергией новичков, будто вчера только узнавших, что существовал Гете. Обращало на себя внимание преобладание среди посетителей молодежи. Школьники Веймара и окружающих его деревень, заводские «фабзайцы», молодые трактористы… Директор музея разводил руками. Три, даже два года назад такого еще не было.
Ночью на Дворцовой площади, перед старым герцогским замком, видавшим в своих стенах, помимо Гете и Шиллера, еще и Бетховена, Листа и Бородина, демонстрировался советский фильм «Кубанские казаки». Площадь была полна народу, и опять-таки бросалось в глаза преобладание молодежи.
Несколько позже, осматривая в воскресный день знаменитый в истории Тюрингии и лютеранства замок Варбург в Эйзенахе, мы были снова поражены обилием пригородных туристов, среди которых не менее трех четвертей составляли учащиеся. Как потом оказалось, многие приехали, узнав о присутствии в Варбурге группы советских писателей и рассчитывая, что, весьма вероятно, состоится что-нибудь вроде «вечера вопросов — ответов», на что, надо полагать, намекнуло со своей стороны Веймарское общество советско-германской дружбы.
Когда в Германии концертировал ансамбль песни и пляски имени Александрова, его прослушало, вероятно, не меньше миллиона людей. Среди этого миллиона добрые семьсот тысяч составляла молодежь. На выступления Государственного ансамбля народного танца СССР под управлением Игоря Моисеева приезжали издалека: в Берлин — из Дрездена, в Дрезден — из Хемница, в Иену — из Веймара и Эрфурта.
Немецкая демократическая молодежь, образно говоря, рыщет в поисках духовной пищи, как птица ранней весной, когда земля еще кое-где покрыта снегом и мало зелени на деревьях.
— Больше всего я ценю тот воздушный мост, который незримо протянут между Москвой и Германией, — сказал мне секретарь хемницкого отделения Общества советско-германской дружбы. — Американцы называли воздушным мостом свою аэролинию Западный Берлин — Франкфурт-на-Майне, при помощи которой они питали свой гарнизон в Западном Берлине в дни ими же организованной блокады. Но то была тропинка, а настоящий мост — это трасса, по которой движутся идеи и факты и на которой устроить пробку или аварию немыслимо.
— Что вы называете воздушным мостом? — спросил я.
— Советское радио есть тот воздушный мост, тот второй воздух, которым дышит в наши дни каждый честный немец, если он думает о жизни, а не о смерти. Мы, — добавил собеседник, — учимся по радио русскому языку. Слушаем музыку советских народов. Узнаем от вас мировые новости в правдивом и ясном изложении и, наконец, обогащаемся повседневным опытом советской жизни. Когда Москва рассказывает о новом достижении своего очередного новатора производства — знайте, что добрый миллион немцев прильнул к радиоприемникам. Когда Москва рассказывает о благородных случаях социалистического героизма — знайте, что добрый миллион молодых активистов завтра утром расскажет об этом подвиге, а днем или вечером подвиг этот повторится у нас.
В другой раз я встретился с молодым немцем, знавшим, что я приехал из Крыма.
— Ну, как там в Ялте? — непринужденно спросил он меня на приличном русском языке. — Обстраивается? Замечательный город! А Севастополь? Ах, как мне было жаль его!
— Вы бывали в нем? — спросил я, еще ничего не подозревая.
— Ну как же! — радостно воскликнул он. — Как же! Я там попал в плен!
— Чего же вы в таком случае радуетесь? Можно подумать — вы пережили там лучшие годы своей жизни.
— А что вы думаете! — чистосердечно ответил он. — Во-первых, я остался жив, а мог бы остаться среди камней Севастополя, а во-вторых, там-то и начал я кое-что понимать в вопросах жизни. Для кого-кого, а для меня Севастополь — город моего будущего, школа моя, знамя мое!..
* * *
В сентябре 1950 года вновь начались дикие репрессии над молодыми борцами за мир в Западной Германии.
После запрещения слета в Гамбурге борьба за мир приняла формы движения «от сердца к сердцу», «от дома к дому».
Английские оккупационные власти обвинили молодежь во «враждебном и непочтительном» к ним отношении. Начались аресты. Еще задолго до суда было объявлено, что арестованных ожидает жестокое наказание. Население Гамбурга энергично выступило в защиту арестованных. Больше тысячи человек собралось перед зданием суда с требованием прекратить преследование сторонников мира. «Англичане, убирайтесь домой!», «Корея — корейцам! Германия — немцам!» — кричали они хором в течение нескольких часов судебного разбирательства. Против демонстрантов был направлен усиленный наряд полиции, начались избиения и аресты, и все же суд вынужден был отложить вынесение приговора. Негодование охватило настолько широкие слои города, что суду в конце концов пришлось оправдать двадцать трех из тридцати восьми обвиняемых.
Таким образом, запрещенный в Западной Германии стотысячный молодежный слет вызвал сотни судебных процессов. Молодежь манифестировала не на площадях городов, а на скамьях подсудимых.
