Ребята хором поздоровались.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте, товарищи! — поздоровалась с ними Смолкина и медленно опустилась за парту.
Следуя ее примеру, начали устраиваться за партами и другие.
— Давно я не бывала в школе. Не приходилось как-то, — сказала Смолкина, с трудом устраивая под низкой партой свои колени.
Семкин приготовился ее фотографировать: услужливый парнишечка, никто еще не снимал ее так много, как он! Может, хорошие карточки получатся. Дал бы только для памяти.
Колька и все школьники уставились, как завороженные в объектив фотоаппарата. Тогда Бороздин подошел к Кольке и, ткнув его легонько в плечо, потребовал:
— Давай, давай, торопись, заканчивай лозунг да неси скорей на место. Нечего глаза пялить на что не следует.
Колька принялся за работу.
— И вы тоже занимайтесь своим делом! — кышкнул Бороздин на остальных ребятишек. — Хвостовики, наверно?
— Отстающие! — весело ответил ему паренек, стриженный без гребешка наголо, как барашек.
— То-то — отстающие. Догонять надо передовиков!
— Догоняем!
— Где ваша учительница?
— Домой ушла.
— Работайте, работайте!
Смолкина сняла с головы шляпку, в первый раз сняла и вздохнула:
— А я мало поучилась. Отчим не дал, работать в колхозе надо было. Только два класса и кончила. А хотелось поучиться. До самой войны все надеялась, что приведется еще, а не привелось.
— Значит, вы самообразованием дошли до всего? — спросил ее комсомольский работник.
— До чего я дошла?
— Вы же книгу написали!
Расчувствовавшаяся Елена Ивановна не смогла сказать неправды:
— Не писала я никакой книги. Другие за меня написали, я только деньги получила.
— Пошли дальше, Елена Ивановна! — сказал Торгованов.
Смолкина медленно высвободила ноги из-под парты, надела шляпку с вуалеткой и встала.
— Да, вот так и не пришлось поучиться! — вздохнула она еще раз. — До свиданья, ребята!
Школьники пошушукались, и один из них осторожно задал вопрос:
— А вы кто такие будете?
— Я-то — растерялась Елена Ивановна.
Бороздин рассердился на ребят:
— Я же вам объяснял, что Елена Ивановна Смолкина, знаменитый животновод, новатор. Вон Колька пишет «Добро пожаловать» — это для нее.
— Ну да? — с недоверием отозвался паренек.
— Вот тебе и ну да! Скажите вот своей учительнице, почему она не была на месте. Пусть на собрание придет. — И Бороздин обратился к Торгованову: — Двинулись дальше, товарищ Торгованов?
— Двинулись!
— До свиданья, ребята! — сказала еще раз Смолкина. — Подтягивайтесь, догоняйте передовиков!
— Догоним! До свиданья!
— А вы теперь куда? — спросил ее стриженый паренек.
— Колхоз ваш пойдем смотреть.
— На свиноферму пойдете?
— Пойдем и к свиньям.
— Ой, что у нас там делается!..
— Ладно. Об этом поговорим потом. До свиданья, ребята.
Снег не скрипел под ногами — под вечер потеплело. На улице сильнее запахло навозом, конским потом, гнилой соломой. Смолкина еще издали заметила, что крыши скотного двора и конюшни оголены, стропила торчат, будто обглоданные лошадиные ребра на скотском кладбище.
— Вот и весна скоро подойдет, — заметила она. — Скорей бы!
— Да, уж скорей бы, — поддержал ее Бороздин. — Скоту бы легче стало.
— Я про скот и говорю.
— Скот выдержит.
— Скот выдержит, и люди выдержат. Крыши-то скормили?
— Да, не уследил я, Елена Ивановна, скормили.
— Только бы скот выдержал. Падежа еще нет?
— Бывает, Елена Ивановна, но все в норме, в законе. Люди ведь и то умирают.
Торгованов обратился к Бороздину:
— Кажется, у вас процент отхода не превышен? Если не ошибаюсь.
Бороздин успокоил его:
— Не превышен. Пока все в законе. Вот только крыши…
Смолкина на это тихо сказала, словно боясь, чтобы ее не услышал еще кто-нибудь.
— С крышами не только у вас. Если солому хорошо рубить и запаривать — коровы едят неплохо. Надо лишь добавлять хвою, витамины все же…
— Может быть, заглянем на скотный двор? — спросил Торгованов, обращаясь не то к Бороздину, не то к Смолкиной.
— Да, можно! — протянул Бороздин. — Там ничего такого… Можно.
— Как хотите, можно и заглянуть, — ответила Смолкина. — До свинарника-то дойдем скоро?
— До свинарника дойдем обязательно. Успеем еще.
Но вечер наступил быстро. Побывали они в коровнике, на конюшне, навестили катальную мастерскую, изготовляющую валенки, осмотрели работу пилорамы, — на два последних объекта затащил всех корреспондент Семкин: индустрией запахло! — а на свиноферму до собрания заглянуть не смогли, поздно стало.
— Ничего, мы после собрания сходим, а еще лучше завтра с утра, — успокаивал Смолкину Бороздин. — Да вам, наверно, и без того на свинарниках все знакомо. Уж чего-чего, а свиней-то вы за свою жизнь повидали немало. Вот валенки катают — это для вас ново, интересно. Верно ведь, Елена Ивановна?
— Да, верно, пожалуй.
Кажется, она и не беспокоилась из-за того, что не успела побывать на свиноферме до начала собрания. И вправду, что, собственно, она может там увидеть? Главное уже ей известно, уже рассказали ей, что даже заведующей на колхозной свиноферме нет. А это обо всем говорит. Ну и кормов, конечно, не хватает.
* * *
В клубе всегда пахло табачным дымом. Запах этот не выветривался даже в тех случаях, когда от одного киносеанса до другого проходило не меньше месяца. Он только ослабевал, этот запах. Но стоило провести лишь одно колхозное собрание либо какое-нибудь мероприятие, требующее усидчивости, мужицкой сосредоточенности и серьезного обдумывания и обкуривания вопроса, как в печи, на подоконниках, в углах, во всех щелях и пазах стен и пола снова появлялись окурки махорочные и папиросные, и табачный запах как бы подновлялся, усиливался на длительное время. Никогда еще уборщице Фекле не удавалось полностью выскрести и вымести все окурки из избы за один-два дня. Затопит она печь — ну, думает, все пронесло сразу, все выгорело, а станет закрывать трубу, глядь: на печной задвижке несколько окурков уцелело. Даже за плакатами, за портретами, за стенной газетой, даже на рамке доски Почета — во всю длину ее верхней грани — оказывались окурки.
— У, табачники проклятущие, чтоб вам все нутро выворотило наизнанку! — добродушно ворчала старая женщина после каждого заседания колхозного актива. Но, отведя душу бранью, она признавала, что нет худа без добра: ни клопы, ни тараканы зато не могли обосноваться в клубе на долгое жительство. А это обстоятельство настолько убедительно говорило в пользу табакокурения, что даже она, всю жизнь кашляющая из-за махорочного дыма и страдающая головной болью, не считала табачное зло богопротивным. Все-таки клопы и тараканы хуже курильщиков! Только вот зачем они, пакостники, все хитрят, ловчат, лукавят, все норовят засунуть свои ядовитые сосульки куда-нибудь в укромное местечко. Кидали бы уж прямо на середину пола, клали бы в кучу на середину стола, так нет, все кого-то обдурить хотят. И ребятишечки у отцов учатся, сосут из рукавов втихую, к обману привыкают с малых лет.
— О господи, прости меня, грешную, — устало вздыхала старая уборщица.
Когда Бороздин привел гостей в клуб, в зале было уже тепло и душно от табачного дыма. Свежие окурки лежали и на подоконниках, и на спинках стульев, валялись в каждом углу, более того — висели, приклеенные слюной, даже на стеклах окон и на потолке.
В президиум избрали только Елену Ивановну Смолкину, все остальные члены президиума сели за стол сами, в том числе и приехавшие в колхоз районные работники. Должно быть, не пригласили за стол только молодого корреспондента районной газеты, но он также не растерялся и все время, пока не фотографировал кого-нибудь, присаживался на сцене за спинами членов президиума.
Председатель Бороздин сказал о Смолкиной несколько теплых слов, о том, что она дочь народа и слуга его, что она — самородок и что руки у нее золотые. Сказав это, стал громко аплодировать, почти у самого лица Смолкиной. Начали аплодировать и в зале, при этом все с любопытством уставились на золотые рыжие руки гостьи.
Когда аплодисменты усилились, инструктор райкома Торгованов шумно поднялся со стула, а за ним поднялись все остальные члены президиума. Не сразу, но поднялось и все собрание. Смолкина не смутилась, она привычно смотрела в зал, не задерживаясь ни на одном лице по отдельности, изредка кланялась и привычно прикидывала, что ей сейчас рассказать о себе. Шляпку свою она не сняла и в президиуме, словно стеснялась своих рыжих волос.
Перед самым началом собрания в дверь протиснулась Нюрка — всполошенная, ничего не понимающая: как же так — Смолкина везде была, а на свиноферму даже не заглянула! Что же теперь будет? Когда же она теперь с нею поразговаривает, когда выскажет все, что наболело на душе? Или нельзя этого делать? Почему нельзя. Ведь не на бога же надеяться?
