Вопрос с жильем, таким образом, был решен, а что до средств к существованию, то они остались прежними, — однажды глава семьи был изобличен в ограблении ученика ремесленного училища. Грабителя арестовали и снова посадили в тюрьму. А товарищ его остался на свободе: то ли он не грабил, то ли не попался, сказать трудно. Он живет сейчас в Ужболе, сошелся с женой своего друга, и теперь у них ребенок — тот самый, которого нянчит у окна старуха.
Ни в чем дурном эту семью теперь не подозревают: муж работает в МТС, кажется, прицепщиком, а жена — учетчицей. Я видел ее недавно на улице. Это молодая, довольно бойкая бабенка, неплохо одетая. Она шла с ребенком, прикрытым снизу полой черного драпового пальто. На ней ладные сапожки, вязаный платочек. Наталья Кузьминична остановила ее, робко спросила о ста рублях, которые та ей должна уже несколько месяцев за забранное в долг молоко. Бабенка, не глядя на Наталью Кузьминичну, небрежно сказала, что сейчас денег нет, будут — отдаст, и пошла своей дорогой, лузгая семечки. Наталья Кузьминична наша и не рада была, что спросила.
И вот дня два тому назад бабенка вернула долг. Оказывается, она свезла в Архангельск вишню и выгодно продала ее там. Ездила она с ребенком, который не только не усложнил поездку, а, напротив, значительно облегчил ее: билет вне очереди, возможность найти приют в комнате матери и ребенка…
Что — то есть интересное в жизни этого „веселого двора“, вернее — в характере бойкой бабенки. Во всяком случае, небрежность, с какой она говорила о долге, — другая стала бы заискивать, что в деревне, да и не только в деревне, было бы принято очень хорошо, — эта ее небрежность теперь, когда она вернула долг, выглядит гордостью, уверенностью в себе, в том, что отдаст. А ведь могла и не отдать, что простила бы ей не только добрая, лишенная меркантильности Наталья Кузьминична, но почти каждый в деревне: что с них, мол, взять, с заворуев, не надо было давать. И то, как она ездила в Архангельск — пусть со спекулятивной целью, — выдает в ней характер решительный, предприимчивый. Быть может, что ей опостылел ее непутевый муж, все время сидевший по тюрьмам, а другого не так просто найти, и без мужа тоже нельзя; быть может, что в этом его приятеле она увидела некоторую для себя возможность укрепиться в^жизни: он же воровать не стал, работает, и никто худого о нем не говорит.
Семья эта окружена в деревне незлобивым, насмешливым презрением. И когда мы рассказали о поразившем нас своей нищетой и безалаберностью доме, то Наталья Кузьминична и соседи наши, Валентина с матерью, Устиньей Ивановной, в один голос, добродушно смеясь, воскликнули: „А, это эти-то, заво-руи“. И стали рассказывать, как они балки со своего дома жгли, как муж бабенки привел ей „мужа“ из тюрьмы, как его снова в тюрьму посадили… Рассказывали со смехом, равнодушно, как не стали бы говорить о ком-либо другом, которому столь же трудно жить. И это не жестокость сытых людей — Валентине с матерью приходилось иной раз очень трудно, — это жестокость людей „добропорядочных“.
Во всем этом, разумеется, нет никакой „проблемы“, о чем тут писать! Но меня почему-то волнует история „веселого двора“, кривого полена в поленнице. И мне, повторяю, нравится эта решительная, бойкая женщина, которая, как я представляю себе, бьется за свое место в жизни. И о новом муже ее не слыхать, чтобы он был пьяницей, чтобы пропил, например, вырученные за ягоды деньги, как это случается с иными почтенными здешними гражданами. А что он в тюрьме сидел, так мало ли бывает ошибок в жизни!
* * *
Во втором часу ночи разразилась вдруг удивительной силы гроза. Изба буквально дрожала от ударов грома. Молнии были такие яркие, что на улице и в небе становилось светло, будто рядом пылал огромный костер. Свет был именно такой, как от костра, оранжевый, жаркий, как отсвет колыхающегося на ветру, чуть дымного, потрескивающего, постреливающего искрами пламени от сваленных в кучу и подожженных сосновых бревен. И дождя-то не слышно было за грохотом грозы. Было по-настоящему страшно, может быть, еще потому; что во всех окнах зажглись огни. Деревня не спала, точнее — проснулась и сидела настороженная, ожидая, что вот сейчас от этого грозного, с треском, с раскатами удара вспыхнет изба, если не своя, то соседская, что, впрочем, одинаково.
Гроза продолжалась часов до четырех.
* * *
Мы разговаривали с Сергеем Сергеевичем об архитектуре, и я сказал, что конец девятнадцатого и начало двадцатого века — это, на мой взгляд, безвременье, упадок в архитектуре. Сергей Сергеевич словно бы согласился со мной, но тут же обратил мое внимание на то, что в этот же период в русской деревне возникла своя, очень своеобразная крестьянская архитектура.
До отмены крепостного права даже богатые мужики жили в обыкновенных рубленых избах с двускатной соломенной крышей, без резьбы и каких-либо других украшений. Причина здесь в общем, веками сложившемся ощущении своей зависимости от барина, в боязни показать свой достаток. В сущности, ведь перед барским произволом одинаково равными были в своем бесправии и богатый Хорь и нищий Калиныч.
Но вот исчезло крепостное право, началась капитализация деревни, ее расслоение, возникла свобода передвижения, — одни использовали ее для торговых операций, другие уходили на заработки. Наконец, сельское хозяйство все больше становилось товарным, в крестьянской семье появились деньги.
И вот все это вызвало к жизни ту избу зажиточного русского крестьянина, которую и сейчас еще встретишь в селах под Райгородом, в бывших Московской и Нижегородской губерниях. Богатая резьба наличников и подзоров, резные накладки на карнизах и по углам, на связях, изукрашенные резьбой светелки на крышах, напоминающие маленькие терема, крылечки с резными перилами и витыми столбиками, обшитые в елочку шпунтовкой стены — вот характерные особенности этой крестьянской архитектуры. Орнамент резьбы повторяет большей частью старинные русские мотивы, надо думать, с вышивок, кружев, узорного ткачества, резной деревянной утвари.
Интересно, что на иных здешних домах можно увидеть таблички с указанием того, когда построен дом и кому он принадлежит. Я видел черные стеклянные таблички с золотыми надписями. А в Ужболе на одной избе висит даже мраморная табличка: „Сей дом построен крестьянином…“ Хорь, при всем развитом в нем чувстве собственного достоинства, при всей зажиточности своей, такой Таблички на избе не повесил бы.
Конечно, у бедняков подобных изб не было. Но это, я думаю, нисколько не мешает нам считать эту архитектуру народной, крестьянской. И не только потому, что мало-мальски „самостоятельный“ хозяин, строя дом хотя бы и в три окошка, украшал его резьбой. Строили-то дома, резали украшения мастера из крестьян!
А мастерство их пошло вот откуда.
По берегам Волги, в лесных тамошних деревнях исстари жили замечательные плотники: одним лишь топориком они могли вырубить из доски дивный деревянный узор. Работали они на постройке барок, которые принято было отделывать богатой резьбой, откуда и название этого рода резьбы „барочная“. Но с появлением пароходов, с возникновением знаменитых фирм „Самолет“, „Кавказ и Меркурий“ строительство барок стало сокращаться, а те, что строились, перестали украшать резьбой. И резчики остались без работы.
Случилось это последнее вскоре после отмены крепостного права. Резчики разбрелись по своим деревням, наиболее предприимчивые из них стали применять свое искусство в строительстве изб. А деревня, надо сказать, до сих пор очень падка на моду: „чтобы как у людей“, „по-людски“, „как люди, так и мы“… И стоило, вероятно, появиться одному-другому дому с резными наличниками и подзорами, как возникала мода на них среди зажиточных крестьян.
Так появился заказчик на резьбу, и искусство это не погибло.
К сожалению, оно погибает сейчас, хотя именно теперь, когда в деревне с каждым днем начинают все больше строить жилых домов, клубов, производственных зданий, именно сейчас можно бы возродить замечательное крестьянское зодчество. Деревянную резьбу в сочетании с кирпичной или шлакобетонной кладкой можно бы применить и при строительстве совхозных поселков, санаториев, МТС, гостиниц и служебных помещений на автомобильных магистралях. Но почему-то все эти постройки, как и стандартные дома и дачи, мы делаем на немецкий, норвежский, датский или финский манер.
Конечно, применение резьбы надо сочетать с природными условиями, с пейзажем, надо творчески переработать ее, наконец, механизировать, что легко сделать и что, кстати сказать, делали уже плотники недавнего прошлого, изготовляя резьбу не топором, как в старину, а лобзиком.
* * *
Вечером, за чаем, живущий у нас зять Николая Леонидовича, шофер „газоочистки“, мобилизованный со своей машиной в колхоз на период уборочной, рассказал, что сейчас, когда председатель в Москве, в колхозе чувствуют как бы некое послабление. Каждый день уходят машины в областной центр, везут колхозников с огурцами и вишней. Сегодня даже две пойдут.
