Как с ним держаться? Новый человек. Новые люди приходили в станицу и раньше: многих манила Кубань, о которой ходили самые заманчивые слухи. Одни быстро разочаровывались — это те, кого тянула легкая жизнь. А на Кубани работали по-сумасшедшему, тут лежебока или увалень долго не заживется. Другие осваивались, применялись к общему ритму, притирались и крутились, как шестеренки в общем механизме. Проходили годы, и терялось различие в одежде и в языке. Будто всегда жил человек на Кубани, не отличишь его от коренного казака: норовит и сапожата сделать мягкие, и ступать с кавалерийским вывертом, и кубанку носить набекрень, и речь оснащать такими словами, что — черта лысого — признай-ка в нем бывшего белорусского лесовика или калужского репосея! «Заражает Кубань и приобщает», — так, бывало, говорил отец Архипенко, ведший свой род еще от сечевого переяславского куреня, от «таманской высадки», от времен, когда приплыли казаки на дубах к Тамани вместе с полковником Белым, с Котляревским и Чепигой.
Латышев уже в чем-то убеждал Камышева, вынув записную книжку.
— Все по блокнотам, — буркнул Хорьков.
— Не мешает, — сказал щупленький старикашка Павел Степанович Татарченко. — Не всегда памяти доверяй.
— Мне память не нужна. У меня есть грамотная учетчица, у нее все записано.
Камышев внимательно слушал Латышева, отдавая должное его начитанности и умению доказывать цифрами. Спроси Латышева, сколько ферм в Америке, — знает; почем там литр молока — тоже знает; именно Латышев ополчался на тех, кто смеялся над расчетами и не хотел забивать ими голову: не те нынче времена, когда рубль как дышло, куда повернул, туда и вышло. Камышев тянулся к знаниям, читал книги, выписывал журналы и мог до петухов промучиться над той или иной статьей, важной и нужной, но требующей немалого времени для ее усвоения. Он давно убедился в том, что без знаний становится все трудней управлять современным хозяйством, и требовал от бригадиров такого же внимания к наукам и полезной книге.
Наконец появилась Маруся вместе со своей матерью и Василием. «Вот куда, оказывается, уходил Васька, — догадался Петр. — Значит, дело неладно, прослышали про мои севастопольские похождения».
Маруся села в другом конце стола, потупилась и не притронулась к еде. Ее мать издали поклонилась всем и глазами улыбнулась Петру, как бы говоря: «Ничего, все бывает, перемелется — мука будет».
Петр старался ничем не выдавать своего тревожного настроения и подчеркнуто любезно разговаривал со своей случайной соседкой. Молодая воодушевленность и общительность Сани Павленко помогли Петру понемногу овладеть собой. «Ишь ты, какая пухленькая, веселая девчонка, — подумал Петр о соседке, — сколько бы по тебе сохло морячков, пропиши тебя на жительство в Севастополе! Но разве сравнить эту пампушечку с ямочками и родинками с Марусей? И чего она не глядит на меня, и почему такая бледная, будто меловая?»
За столом становилось шумней и бестолковей.
— Латышев! — громко крикнул Хорьков. — Довольно тебе угнетать человечество своим образованием! Я так понимаю — образование показывать не нужно, оно само по себе видно…
Латышев густо покраснел, ответил солидно:
— Есть люди, которые гордятся своей серостью, считают ее социально необходимым признаком зрелости.
— Вот за что люблю нашего Латышева! — воскликнул Помазун. — Уж если он выдаст аванс, то строго на научной базе. Так даст, что перед очами люминация вспыхивает…
— Иллюминация, — поправил Латышев. — Если говоришь незнакомые слова, научись, Степан, произносить их правильно.
— Тебя, Латышев, и рукой не возьмешь, и языком не лизнешь. Упал ты в наш колхоз, как перец в компот.
— Что же мне теперь, в леденец превратиться? Леденец каждому нравится.
Кузьменко вытер губы, кивнул головой хозяйке и заиграл какую-то песенку из кинофильма.
Снова зашумели, застучали стаканами. Камышев пересел к Петру.
— Ты чего-то скучный. Не пьешь, мало ешь, только хлебные шарики катаешь.
— Разве? А я и не заметил, Михаил Тимофеевич.
Тогда Камышев взял из-под пальцев Петра шарик и помял его, искоса приглядываясь к смущенному лицу моряка.
— Ну как, по вкусу тебе станичное общество? Душа не отвергает?
— Люди хорошие, знакомые. — Петр не понимал, куда клонит председатель.
Кузьменко перешел к более понятной «польке-бабочке». Начались танцы. Из палисадника заглядывали любопытные. Танцевали и на улице.
— Тоже наша заслуга, сохранили танцоров, — продолжал Камышев. — Из нашей артели на вербовку никого не подцепишь. Кадры у нас устойчивые, чего нельзя сказать о многих других колхозах. Бегут оттуда люди, особенно молодежь. А к нам тянутся, как верба к воде. А мы тоже не всякого принимаем.
— Может, и меня не примете?.. — Петр наблюдал за тем, как держалась Маруся, по-прежнему избегая его взглядов.
Помазун пытался чем-то рассмешить Машеньку, его нагловатые глаза женолюба бесстыдно упирались в тугую ее грудь. «Как это может Помазун? У него все просто выходит», — думал Петр, невнимательно и раздраженно выслушивая Камышева, с фанатизмом расхваливающего хозяйство колхоза. «А Маруся-то далеко». И не в том дело, что сидит в дальнем конце стола. Подойти к ней — несколько шагов. Многое и не раз пришлось передумать и начистоту переговорить с самим собой. А с Марусей он еще не сказал ни одного путного слова.
Председатель обещал завтра заехать за Петром, показать хозяйство. Но какое значение имеют урожаи зерновых и пропашных, молочно-товарные фермы и конюшни, если вот та девушка уйдет в другую сторону? Пропади они пропадом, латышевские подсчеты, как бы ни были они умны.
Не мог не прочитать эти, ясно написанные на лице Петра мысли такой опытный и зрелый человек, как Михаил Тимофеевич Камышев. Незаметно он шепнул что-то Машеньке, и она, отстранив припавшего к ней Помазуна, подошла к зеркалу, осмотрелась, поправила прическу:
— Товарищи! Я прошу уделить мне минуту внимания!
— Тише, члены коллектива! — рявкнул Помазун. — Слово имеет о н а… О н а имеет слово!..
И, повернув голову, отчего огоньками вспыхнули ее серьги, Машенька предложила:
— Товарищи! Давайте попросим Петю сесть рядом с Марусей…
— Машенька, не надо! — взмолилась Маруся.
— Надо! Почему не надо? А мы просим… требуем…
Машенька протиснулась к ней, поцеловала.
— Мне стыдно. Зачем так?
— Иди, иди к ней, — Камышев толкнул Петра, — зачем себя тиранить?
Петр растерянно улыбнулся, поправил пояс, бляху и, ни на кого не глядя, протиснулся к Марусе через гудящую хмельную толпу.
Соскочив с двухрессорной линейки, разукрашенной по крыльям узорами, Помазун прошел в дом к Архипенко.
— Камышев просит прощения. Занят на строительстве. Мне поручил…
— Петя, завези маме завтрак, — попросила Ксюша.
— Будет исполнено, товарищ начальник! — вмешался Помазун, шутливо козырнув Ксюше.
Молодые игривые коньки донесли линейку к животноводческой ферме, где готовились силосные ямы. Четверо мужчин умело (сколько земли пришлось ископать на фронте!) пробивали в твердых глинищах глубокие, в полтора роста, траншеи.
Помазун покричал в ров:
— Хлопцы! Противотанковый?
Кто-то снизу ответил:
— Отсюда ни один «тигр» не выпрыгнет!
Помазун помял в кулаке выброшенную, из траншеи глину, посмотрел Петру в глаза:
— Камышев и ее употребит в дело. Хаты строит, как ласточка, со всякого дерьма. Пошли, проведаем мамашу… Кстати, Петр, освобождай старенькую от гнета. Для нее теперь работа не радость, а мука.
Туго затянутый пояском, ступая с вывертом кривоватыми ногами природного наездника, обутыми в козловые сапоги с низко опущенными голенищами, Помазун зашагал в ту сторону, откуда тянуло дымком. Шумел дизельный моторчик. «Медовое звено» пожилых женщин обрабатывало сорго. Мать перебирала стебли, похожие на бамбук — это и есть сладкий тростник, сорго. Очищенные стебли подавались под пресс. Здесь же в металлических жаровнях вываривали мед.
Петр присел на корточки возле матери, продолжавшей работу. Мелькал нож в ее руках, по щекам струился пот, и она смахивала его ребром ладони. Обрезанные метелки сорго просушивали и обмолачивали тут же, вручную, палками, а жом вываливали из парилок в силосные ямы вместе с сочными бурьянами, взятыми косами на прилиманных целинах и по сырым теклинам балок. Крестьянские заботы — нет им ни конца ни краю — раскрывались Петру теперь в новом свете. Вскоре все эти бесконечные дела станут его собственными делами, и ему придется тянуть их тяжелую цепь, звено за звеном, всегда, всю жизнь.
— Чего задумался, Петя? — участливо спросила мать.
— Ничего, — Петр встряхнулся, зайчиками сверкнули якорьки на ленточках. — Мы поехали дальше. К вечеру вернемся.
