class="p1">— А в протоколе отражено?
— Не помню. Разрешите, я посмотрю.
— Не нужно. Я сам.
Пешехонов вернулся к столу и стал листать дело.
«Вот привязался к этой веревке», — тоскливо подумал Фалин, наблюдая, как внимательно читает Пешехонов протокол осмотра места происшествия.
— Нет. В протоколе вы это не отразили, — произнес Пешехонов и, взглянув на опечаленного Фалина, добавил: — Да я не в претензии к вам, — явно желая его подбодрить, добавил: — Разве все предусмотришь? Сегодня возник вопрос, какой краской покрашена лестница, а завтра потребуется узнать, из какой породы дерева она сделана. Да мало ли чего еще может потребоваться.
Он помолчал, а потом сказал:
— Дело я пока оставляю у себя, а вы можете быть свободны.
Ритмично стучит маятник старинных часов в высоком дубовом корпусе, да чуть слышно шелестит бумага. В какой уже раз бьют часы, наполняя тишину кабинета густым звоном. Но Пешехонов, видимо, не замечает ни времени, ни сгущающихся сумерек.
Наконец он перевертывает последнюю страницу и торопливо делает запись в блокноте.
Устало откинувшись в кресле, он некоторое время сидит неподвижно, потом включает настольную лампу и снимает трубку телефона.
— Леонид Федорович? Зайдите ко мне минут через десять.
До прихода Дмитриева Пешехонов энергично шагает из угла в угол, расправляя на ходу плечи и спину. Эта короткая разминка помогает ему преодолеть усталость.
Ровно через десять минут вошел Дмитриев. Некоторое время Пешехонов листал блокнот, потом обратился к нему:
— Леонид Федорович! Я тщательно познакомился с делом о самоубийстве Громовой, — Дмитриев заметил, какое сделал ударение Пешехонов на слове «тщательно», — и мне хотелось бы поговорить о нем более подробно. Вы помните содержание этого дела?
— Да! Помню. Фалин очень подробно доложил мне все основные документы. У меня даже есть конспектная запись его доклада. — Дмитриев раскрыл принесенную им папку и достал из нее несколько исписанных листов бумаги.
— Хорошо! Хорошо! — мельком взглянув на эти листки, остановил его Пешехонов. — Значит, вы знаете это дело в основном. А я знаю его в деталях.
Он взял со стола блокнот и, как бы взвешивая его в руке, продолжал: — И вот эти детали дали мне основание не согласиться с вашей точкой зрения. Вы правы в том, что постановление Фалина о прекращении этого дела за отсутствием в нем состава преступления вполне соответствует собранным доказательствам и что эти доказательства не дают возможность сделать вывод о том, что Громова была убита или же доведена до самоубийства...
Немного подумав, Пешехонов спросил:
— Вы помните, на чем основывает Фалин свою версию о самоубийстве Громовой?
Дмитриев, прежде чем ответить, посмотрел в свои записи, а потом ответил:
— Судебно-медицинское вскрытие трупа Громовой не обнаружило на ее теле никаких следов насилия, если не считать следов на шее от веревки, на которой она повесилась. Кроме того установлено, что Громова повесилась в глухом, капитальной постройки сарае, дверь в который она сама закрыла изнутри, кроме нее закрыть дверь сарая никто не мог. Что же касается возможности доведения ее кем-либо до самоубийства, то это опровергается полностью, так как и на службе, и в семье у нее все обстояло благополучно. И главное, на мой взгляд, что подтверждает версию о самоубийстве, так это оставленная ею предсмертная записка. Подлинность ее сомнений не вызывает и это подтверждено графологической экспертизой. Разве этого мало?
— Нет. Не мало. На первый взгляд, это выглядит весьма убедительно, — ответил Пешехонов и, немного помолчав, добавил: — Только на поверхностный взгляд.
Дмитриев удивленно посмотрел на Пешехонова.
— Не удивляйтесь. Вы помните, какая сумбурная эта предсмертная записка?
— А что можно требовать от человека, уже одной ногой стоящего в могиле? — не сдавался Дмитриев.
— Ну хорошо, а вас не настораживает такой факт, что на самоубийство решилась беременная женщина? Может ли решиться женщина, готовящаяся стать матерью, загубить не только свою жизнь, но и жизнь еще не родившегося ребенка? Конечно, может, если это несчастная, обманутая, покинутая, озлобленная на жизнь, сломленная судьбою женщина. А в данном случае нет ничего похожего. Так ведь?
— Вот как раз эта беременность Громовой и могла явиться мотивом самоубийства, — твердо и уверенно ответил Дмитриев и, посмотрев в свои записи, добавил: — Временная невменяемость, вызванная предродовой горячкой, может толкнуть женщину на любые эксцессы. К тому же...
— Какая там предродовая, — поморщившись как от зубной боли, перебил его Пешехонов. — У Громовой была двухмесячная беременность. Эта горячка притянута за уши Фалиным, чтобы хоть чем-то объяснить мотивы самоубийства. Все это ерунда... Беда в том, что Фалин оказался в плену одной версии. Его субъективная точка зрения взяла верх и диктовала ход всему следствию. Я понимаю, что предсмертная записка Громовой и на щеколду закрытая изнутри дверь сарая были очень убедительными доказательствами. Но это не значит, что все остальное нужно подстраивать, подгонять к ним. Вы посмотрите, какие гладкие показания у всех свидетелей. Все их показания подходят к той версии, которую создал сам Фалин. Вы обратили внимание, сколько потребовалось ему времени, чтобы осмотреть место происшествия?
Пешеходов полистал дело и, найдя нужный ему документ, пояснил:
— Если верить протоколу — всего тридцать минут. И как результат этой поспешности — уйма невыясненных вопросов. Вот, например, когда и в чем запачкана веревка, на которой повесилась Громова? Веревка совершенно новая, светлая, чистая. А на ней почти на полтора метра видны следы, похожие на краску. Может быть, вы ответите, когда была запачкана веревка: до самоубийства, во время него или же после? — Пешехонов вопросительно смотрел на Дмитриева.
— К сожалению, я эту веревку не видел, — смущенно ответил тот.
— Да-да, конечно! Это ведь детали! — как бы не придавая значения своему вопросу и ответу Дмитриева, заметил Пешехонов, вновь листая свой блокнот. — Вот вы утверждаете, что на теле Громовой не было никаких следов насилия. А известно ли вам, что судебно-медицинское вскрытие трупа было неполным и проводил его молодой практикант? И, что самое возмутительное, Фалин на этом вскрытии не был; он ограничился формальными вопросами, на которые получил такие же ответы... Знакомясь сейчас с делом, я убедился, что следствие Фалиным проведено предвзято и поспешно.
Он отложил блокнот в сторону и, немного помолчав, сказал:
— Леонид Федорович! Я недоволен тем, что вы несерьезно отнеслись к моему поручению. Изучи вы это дело лично — наверняка выводы были бы сделаны другие. Я не предрешаю вопроса: может
