что они доскакались…
– Куда доскакались? – с начальственным раздражением переспросил Пашка. – Работнички! Только форсить умеете!
И опять его разбудил смех белобрысого.
– Вот паразит, – сказал Пашка, поднимаясь. – Что он ржет-то всю ночь?
– Выздоравливает он, – опять сказал пожилой больной.
– Можно же потихоньку выздоравливать. Может, разбудить его, а? Сказать, что у него дом сгорел – ему тогда не до смеха будет.
– Не надо, пусть смеется.
Пашка опять крепко зажмурился, но больше не получалось, не спалось.
– А вы чего не спите? – спросил он пожилого больного.
– Так… не хочется.
Помолчали.
– Вот вы принадлежите к интеллигенции, – заговорил он.
– Ну, допустим.
– Книжек, наверно, много прочитали. Скажите: есть на свете счастливые люди?
– Есть.
– Нет, чтобы совсем счастливые.
– Есть.
– А я что-то не встречал. По-моему, нет таких. У каждого что-нибудь да не так…
– Вот хочешь, я прочитаю тебе…
– Что, письмо?
– Нет. – Больной взял с тумбочки ученическую тетрадку. – Сочинение одного молодого человека…
– Ну-ка, ну-ка… – Пашка приготовился слушать.
– «С утра мы пошли с пацанами в лес, – начал читать больной. – Все были почти из нашего четвертого „б“. Пошли мы сорок зорить. Ну, назорили яичек, испекли и съели. Потом Колька Докучаев рассказывал, как они волка с отцом видали. Мы маленько струсили. В лесу было хорошо. А потом мы хохотали, как Серега Зиновьев из второго „а“ петухом пел. В лесу было шибко хорошо. Потом мы пошли домой. Мне мама маленько всыпала, чтобы я не шлялся по лесам и не рвал последние штаны. А потом мы ели лапшу. Папка спросил меня: „Хорошо было в лесу?“ Я сказал: „Ох, и хорошо!“ Папка засмеялся. Вот и все. Больше я не знаю, чего».
– А для чего это вы? – спросил Пашка.
– Это писал счастливый человек.
– Так какое же тут счастье-то? – изумился Пашка.
– Самое обыкновенное: человек каждый день открывает для себя мир. Он умеет смеяться, плакать. И прощать умеет. И делает это от души. Это – счастье.
– Так он же маленький еще!
– Ну, найдется кто-нибудь и большого его научит таким же быть.
– Каким?
– Добрым. Простым. Честным. Счастливых много… Ты тоже счастливый, только… учиться тебе надо. Хороший ты парень, врешь складно… А знаешь мало.
– Когда же мне учиться-то? Я же работаю.
– Вот поэтому и надо учиться.
– А вы – учитель, да?
– Учитель.
– Значит, вы счастливый, если вы учите?
– Наверно. Позови-ка сестру.
– Что, плохо?
– Нет, просто устал.
– Лиля Александровна! – позвал Пашка.
Вошла сестра и сделала учителю укол.
– Ну, вот теперь уснем, – сказал тот и выключил свет.
Пашка долго еще лежал с открытыми глазами, думал о чем-то. А как только стал засыпать, услышал голос Насти:
– Павел, иди ко мне.
…И опять снится Пашке сон:
Ждет его Настя на том самом месте, где встречала его во сне в первый раз.
– Здравствуй, Павел.
– Здравствуй.
– Как живешь?
– Ничего.
– Идеал-то не нашел еще?
Пашка усмехнулся.
– Нет.
– Помнишь сказку? – спросила вдруг Настя. – Бабушка тебе рассказывала…
– Про голую бабу, что ли?
– Да.
– Помню.
– Так вот, ты не верь: это не смерть была, это любовь по земле ходит.
– Как это?
– Любовь. Ходит по земле.
– А чего она ходит?
– Чтобы люди знали ее, чтоб не забывали.
– Она что, тоже голая?
– Она красивая-красивая.
– Хоть бы разок увидеть ее.
– Увидишь. Она придет к тебе.
– А если не придет? Ведь нельзя же сидеть и ждать, что придет кто-нибудь и научит, как добиться счастья. Будешь ждать, что придет, а он возьмет и не придет. Так и проживешь дураком. Правильно я рассуждаю?
– Правильно. А учиться можно не только в школе. Жизнь – это, брат, тоже школа, только лучше.
– И опять: если я буду сидеть и ждать…
– Зачем же ждать, – перебивает его Настя. – Надо искать. Надо все время искать, Павел.
– Так вот я ищу. Но я же хочу идеал!
Опять засмеялся белобрысый. Пашка проснулся.
Утро. Еще спят все. Пашка огляделся по палате. И вдруг ему показалось…
– Братцы! – заорал он.
Повскакали больные.
– Ты чего, Пашка? – спросил белобрысый.
Пашка показал на учителя, который лежит недвижно.
– Няня! – рявкнул белобрысый.
Учитель приподнялся.
– Что такое? В чем дело?
Все смотрят на него.
– Что случилось-то?
Пашка негромко засмеялся.
– А мне показалось, ты помер, – сказал он простодушно.
Учитель досадливо сморщился.
– Первую ночь спокойно уснул… Надо же!
Пашка лег и стал смотреть в потолок. На душе у него легко.
– Значит, будем жить, – сказал он, отвечая своим мыслям.
А за окнами больницы – большой ясный день. Большая милая жизнь…
…И вот пришла весна. Обычная – добрая и бестолковая, как недозрелая девка.
В переулках на селе – грязь в колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из Заготскота, то и останется он у него в руках, ибо дяди из Заготскота все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов матерятся на чем свет стоит.
– Тебе, паразит, жалко сапоги измарать, а я должен каждую весну плетень починять?!
– Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
– А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай…
– А, тогда не лайся, если такой умный.
А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие серые снега.
А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ликующим звуком: «Пи-у».
Лед прошел по реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают ноздреватыми синими мордами на берег, разгребают гальку, разворачиваются и плывут дальше – умирать.
Малый сырой ветерок кружится и кружит голову… Остро пахнет навозом, гнилым мокрым деревом и талой землей.
Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с варевом. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом воздухе… Прожит еще один день. Вполсилы ведутся неторопливые необязательные разговоры – завтра будет еще день и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить всласть, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем – что, может, жизнь – судьба эта самая – могла бы быть какой-нибудь иной – малость лучше?.. А в общем-то, и так ничего – хорошо. Особенно весной.
Степан
В такой-то задумчивый хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Воеводин Степан.
Пришел он с той стороны, где меньше дворов, сел на косогор, нагретый за день солнышком, и вздохнул. И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за
