Командир (он был комиссаром батальона) в гимнастерке сидел на стуле за письменным столом. Широкоплечий, крепко сложенный, он встал навстречу дедушке.
— Извиняюсь, товарищ профессор, потревожили вас. Но дело очень срочное. Мы с комполка говорим: как бы, захлопотавшись, не забыть… Потом времени не будет…
Дедушка смотрел на этого человека с легким недоумением.
— Пожалуйста, милостивый государь!.. Чем могу служить? Вы — кто?
«Милостивый государь» вгляделся в астронома.
— Комиссар первого батальона Башкирского полка Митрофан Григоров; вот как родители назвали. Полк сюда из-под Уфы прибыл по личному указанию товарища Ленина. И к вам я по большому делу.
Петр Аполлонович сел на свою табуретку.
— Я вас слушаю.
— Говорить тут много нечего, товарищ профессор. Пришли мы сейчас сюда с командиром и думаем: постой, ведь это же и будет самая знаменитая Пулковская обсерватория, храм науки, как говорится, где ученые сидят, пользу приносят. А мы будем здесь войну устраивать, врага бить. Понимаете, это дело не шуточное… Мало ли что? Пуля — дура, она не разбирает — ученый, не ученый. Думаем, надо пойти посмотреть, с людьми поговорить, как бы тут у нас чего-нибудь зря не получилось…
Петр Гамалей молча внимательно уставился на комиссара.
— Ну?
— Ну, вот… вот я — к вам. Надо подумать, товарищ профессор, как бы спасти ваше хозяйство. Где у вас микроскопы-то эти ваши?
Профессор закашлял, зачесал нос.
— Так, так… — проговорил он вдруг быстренько. — А что же, позвольте узнать, грозит обсерватории? Неужели среди вас найдутся такие варвары, такие олухи и невежды, которые поднимут руку на…
Комиссар с интересом всмотрелся в старика.
— Что до наших, так тут, конечно, об этом и разговору нет… — послышался его басок. — Сами знаете: рабочий человек чувствует, которая вещь чего стоит. Есть строгое предписание: не привлекать вражеского огня к вашему саду. Но вот оттуда какая-нибудь сволочь… Да они могут нарочно, на вред рабочему классу, по вашей лаборатории трахнуть.
— Гм!..
— Эх, товарищ профессор, не видали вы!.. Мы зоологический сад один в степи около Крыма, Асканию Новую, так берегли, так берегли, пальцем не тронули… А они пришли — всех этих аистов, или там страусов, всех розовых гусей офицерам пережарили… Полосатеньких, диких лошадок, так их в обоз запрягли… Осталось пустое место. Нет уж, я так скажу… Если у вас есть что хрупкое или ценное, надо куда поглубже убрать. В подвал ли или куда, но подальше. Мы поможем. Конечно, это — если у вас тут что особо ценное есть…
Тогда профессор Гамалей вдруг встал.
— Вы мне вот что скажите, дорогой гражданин, — заговорил он своим трескучим крикливым голосом, — вы никогда не бывали в обсерватории? Не видали, что это такое? Какие там… микроскопы? Так я вас очень прошу, пойдемте… Да нет, это же пустяки, недолго, пойдемте. Вам это полезно будет видеть…
В башне большого рефрактора, куда астроном Петр Гамалей привел вечером пятнадцатого числа комиссара Григорова, царил спокойный, меланхолический полумрак. Звучно тикало что-то вроде очень больших часов. Четырнадцатиметровая труба блестела тускло, но важно. Тяжелые колеса осей восхождения и склонения, там наверху, бесчисленные ключи, рукоятки, циферблаты, оптика окулярного конца, длинная и тонкая трубка искателя — все это внезапно замелькало перед комиссаром Григоровым — туляком-оружейником. Ничто подобное ему и во сне не снилось.
На цыпочках, озираясь, он шел по блестящему линолеуму и кафелям пола. С изумлением и восторгом, понятным только рабочему-металлисту, он смотрел на окулярную часть гигантской трубы. Он только качал головой и на ухо, наклонясь совсем близко к полям шляпы Гамалея, задавал ему неслышные вопросы. А старик-астроном, впервые приведший сюда в эти стены такого гостя, тульского рабочего-оружейника, с каждым шагом расходился все больше и больше. Повидимому, благоговейное выражение широкого, чуть тронутого оспой лица комиссара подстегивало его.
— Да-с, вот-с! — кричал он, увлекая комиссара за собой мимо ряда стульев, чинно расставленных вдоль первой галерейки… — Да, вот-с, четырнадцать метров, мой друг!.. Сотни тысяч золотых рублей… Что же прикажете с этим делать? В подвал? В какой?
Комиссар, не дыша, следовал за ним.
— Товарищ профессор, — шёпотом говорил он, прижимая руки к груди, — но ведь это же ценная вещь! Это никак нельзя так бросить… Эх ты!.. Ну, брат, и работка!.. Товарищ профессор, тут что хотите, а спасать надо!
Тогда Петр Гамалей повел комиссара Григорова по другим залам. Он показал ему меридианный круг, вертикальный круг, точные хронометры, библиотеку — все. Он ввел его к себе в комнаты совершенно подавленного величием, сложностью и ценностью всего того, что находилось в этих скромных зданиях. Он усадил его пить чай в своем кабинете, сидел против него — маленький, колючий, живой, и все допытывался: что командир того полка, в котором он комиссаром? Тоже рабочий? Гм… Как же им пришла в голову такая идея — спасать обсерваторию? Гм… Гм!
Руки этого человека были велики и совсем не изящны. Ногти не больно чисты… Валерия, конечно, не пустила бы его к себе за стол… Но вот Валерия удрала, а этот — пришел, руководимый, видимо, общей и высокой идеей о ценности науки, влекомый желанием спасти ее. Для кого? Для рабочих? Гм… гм, гм!..
Он позвал Дмитрия Лепечева. Втроем они подробно обсудили вопрос. Комиссар Григоров и Дмитрий Маркович в таких делах понимали лучше, чем он, Гамалей. Придется спешно отвинтить от большого рефрактора окуляр, уложить его в ящик, обложить паклей или соломой, спустить в подвал. Так же надлежало поступить и с другими хрупкими инструментами поменьше.
Дмитрий пошел собирать надежных людей из низшего персонала обсерватории — эти все остались на месте. Комиссар спустился в Подгорное Пулково и привел пятерых красноармейцев — молодых парней, широкоскулых, о монгольским разрезом глаз, плохо говорящих по-русски.
Над Пулковом стояла темная ночь. Дождя не было, но с деревьев, оседая на них, падал крупными каплями туман. По обсерваторскому двору взад и вперед бродили фигуры с фонарями «летучая мышь». Пять башкирских парней в шинелях, несколько старых служащих обсерватории, член-корреспондент Академии наук Гамалей и комиссар 1-го батальона стрелкового полка Митрофаи Григоров спасали сокровища русской науки от гибели.
К утру все было закончено.
Профессор Гамалей поднялся к себе в кабинет. Тут еще слегка пахло солдатскими сапогами, шинелями. Он подошел к столу, перелистал исписанную стопку листков своей работы о «Новой Aquilae». Странное удовлетворение росло у него в груди: он, Гамалей, спас объектив работы Альвана Кларка, знаменитый пулковский объектив, от возможной опасности!
Он постоял у стола, потом сел, подумал… Открыл правый нижний ящик, достал из него скромный шагреневый бювар с серебряной пластинкой — «Папе от Пети», раскрыл его. Там с тысяча девятьсот шестого года лежало одно письмо, последнее письмо сына, написанное за день до казни; коротенькое письмо. Он знал его наизусть.
«Папа! Если меня на днях казнят (а так оно, вероятно, и будет), знай, что я умру, ни в чем и ни на йоту не отступив от своих убеждений. Я уверен, что такой человек, как ты, рано или поздно ясно поймешь, на чьей стороне правда, и станешь на эту правую сторону. Прости меня, папа, за то большое горе, которое я тебе причинил. Если у меня родится ребенок — сделай из него человека. Всего больнее, пожалуй, так и не увидать сына…»
Так писал когда-то он, Петя, сын, его сын. А вот теперь, тринадцать лет спустя, в тот же бювар он положил второе письмо — от внука, от этого самого ребенка: «…И напиши им заказное письмо, что ты за большевиков, а то они мне не верят».
Профессор Гамалей вынул эти оба письма и внимательно, слово за словом, прочел оба. Потом он аккуратно, осторожно уложил их в бювар, спрятал в стол. Потом он лег, но долго не мог заснуть. Он был старым, самонадеянным сухарем. Столько лет, столько долгих лет! Чем он теперь искупит свою вину и перед сыном и перед внуком, у которого он отнял мать? Чем?
Белые пришли в Корпово так тихо и так внезапно, что Фенечка Федченко совсем не заметила этого. Их было мало; шли они сквозным маршем на Лугу и ни на минуту не задержались в деревне.
Феня в это время рубила с бабушкой Федосьей капусту в амбарушке во дворе и ничего не услышала. Только когда один из солдат, выехав за деревню, выпалил из винтовки, девочка выскочила на придворок.
На горе, выбежав из домов, стояло несколько женщин, глядевших на ведровскую дорогу. Кто-то верхом на серой лошади скакал к Баранову.
Вечером мужики собрались на камни возле перекрестка поговорить. Был прохладный осенний закат: завтра праздник, Покров пресвятой богородицы. Девки ладили с утра в Смерди на гулянку и теперь не знали, итти им или нет.
