Он взглянул на Антонину светлыми глазами, подумал и добавил:
— Я — старый матрос и здесь в царские времена, на вашей Нерыдаевке, случалось, бывал. Помню. И вижу, что вашими руками тут наворочено. Попутного ветра вам, товарищи, десять футов воды под килем! Чего еще смотреть? Давайте!
Антонина повела всех на улицу и по ступенькам к наново пробитой двери в ясли. Разумеется, ясли с очагом не сообщались. Здесь комиссию встретил Иерихонов — молодой, только что окончивший институт врач, большой волосатый человек в халате и маленькой белой шапочке.
Ясли совершенно очаровали членов комиссии. Они были рассчитаны пока всего лишь на пятьдесят ребятишек в возрасте от полугода до трех лет и разделены на четыре возрастные группы, для каждой из которых были отдельные комнаты, отдельные серии игрушек, отдельная посуда. Была комната для кормления, в которой матери могли грудью кормить младенцев, — удобная, светлая, с отличными простыми шезлонгами, опять же сделанными в мастерских массива и обтянутыми парусиной, привезенной Щупаком. Была терраса — «закалочная», как назвал ее Иерихонов, — на террасе дети дышали, сидя и играя подолгу с нянями. Были души, ванны, весы, изолятор, боксы для осмотра, отдельная специальная кухня.
Иерихонов говорил обо всем со спокойным достоинством, и Антонине было немного обидно, что он, в сущности чужой еще здесь человек, так легко и запросто обращается со всем тем, что стоило ей таких усилий, забот, бессонных ночей.
Она успокоилась теперь — поняла, что все будет принято, что все нравится, что все, пожалуй, благополучно, и ходила тоже будто член комиссии — ей очень хотелось взглянуть на это большое и сложное хозяйство чужими глазами, как бы позабыв, что все здесь до самой последней мелочи прошло через ее руки. «Вот ванны, — думала она под спокойный бас Иерихонова, — такие готовенькие, милые, как будто всегда они здесь стояли».
И вспомнила, как чуть не дошла до истерики, доставая не самые ванны, а разрешение на получение оцинкованной жести.
Или весы…
Она отстала от членов комиссии, поправила марлевые занавески, что-то велела сделать няне, взглянула на термометр, повешенный на стене, попробовала рукой, не тянет ли холодом из-под двери.
— Да уж все хорошо, — несколько обиженно сказала няня, — что вы, Антонина Никодимовна, мучитесь?
Наконец все собрались опять в кабинетике, няня принесла опять чаю, и врачиха из наробраза стала заполнять графы гектографированного акта.
Через несколько минут акт был подписан, и члены комиссии, кроме Родиона Мефодьевича и Сидорова, разошлись, пожелав Антонине «ни пуха ни пера».
— Придется вам в наш морской город прибыть, — сказал моряк Антонине. — Поделиться опытом. Я, конечно, в вашем деле профан, но, предполагаю, хорошо все продумано, даже не ожидал. Ну и вы от шефов можете, конечно, попользоваться, мы народишко обязательный, если шефство взяли — постараемся.
— Что ж вы нам — эсминец подарите? — спросил Сидоров. — Или линкор?
— Линкор не линкор, а не без пользы все-таки от нас, — усмехнулся моряк. — И, если память мне не изменяет, довольно много мы, Иван Николаевич, именно мы, помогли вам в смысле снабжения электроарматурой. А?
— Так это я не отрицаю. Мы шефов искали серьезных, это ведь дело ответственное — шефа себе подобрать. Вроде законным браком сочетаться — по взаимной любви…
— Как же, любовь! — усмехнулся моряк. — Знаем мы эту вашу любовь. Ищете женишка с капитальцем. Кстати, где сват-то наш — товарищ Альтус?
Разговаривая об Альтусе, они ушли. Антонина посидела одна, прижимая ледяные ладони к горячим щекам, вздохнула, обернулась на скрип двери. Вошел Сема Щупак, спросил негромко:
— А именинницу забыли?
— Забыли, Семочка! — весело пожаловалась Антонина.
— Так всегда бывает! — сказал Сема. — Достаешь, достаешь какие-либо дефицитные материалы, оборудование, допустим, как для вашего комбината — простынную мануфактуру, а потом никто добрым словом не помянет…
Он сел против Антонины, вынул из кармана заношенную, мятую маленькую соевую шоколадку и предложил:
— Будем считать это за банкет. Подумаешь — шефы! Мало я туда мотался в ихний Кронштадт, мало там кланялся? Благодетели! Вот стройтрест номер два выбрал себе шефов — шесть штук…
— Это как?
— Даже табачная фабрика у них шефы. А наш Сидоров разве на это пойдет? Ах, вообще жизнь — сложная штука…
И неожиданно для самого себя, для Антонины, не ко времени, ни к селу, как говорится, ни к городу Сема, посасывая принесенную в подарок соевую шоколадку, стал рассказывать свою жизнь…
Антонина слушала, подперев голову руками, внимательно вглядываясь в Семино розовое, еще детское лицо, — слушала и видела, слушала и сочувствовала, слушала и горевала вместе с Семой, смеялась, когда он смеялся, и вздыхала, если было над чем вздохнуть…
8. Познакомьтесь — Сема Щупак!
Когда ему исполнилось двенадцать лет, он решил завести дневник. Выпросив у тетки сорок копеек, Сема сходил в лавочку «Прогресс» и купил толстую тетрадь в добротном зеленом переплете. Вечером Сема написал крупными, довольно-таки корявыми буквами:
«Щупак Семен, Дневник. Фрагменты. Афоризмы. Эссе. Мысли для себя. Воспоминания. Житейские мелочи. Невысказанное, но решенное».
Подумав, Сема начал заполнять первую страницу, но тут дело пошло хуже.
«Быть таким…» — написал Щупак размашисто. Потом: «как…»
На этом застопорило. Впрочем, может быть, он и решил бы, каким именно надлежало ему быть, но под окном раздался крик раненого тапира. Сема напялил черную полумаску и выпрыгнул во двор.
Юные Спартаки жили двумя жизнями. Днем они делали, что положено Спартакам, а ночами собирались в овраге возле фольварка бывшей пани Млодовской, в бузине, крапиве, среди битого кирпича и поваленных колонн, и играли в свои странные игры.
Предводительствовал Сема. Братство называлось «Снеговые совы». Почему — никто толком не знал. Так было красиво и немножко загадочно.
По крику раненого тапира собирались в овраге и шествовали на бывшее коровье кладбище, где, по слухам, раньше закапывали самоубийц. Здесь росла корявая ветла, слепо поблескивали стекла избушки выжившей из ума бабки Терентьихи, бесшумно взмахивали перепончатыми крыльями летучие мыши. Одним словом, это было наиболее страшное место в местечке.
— Не греметь оружием, — говорил Семин заместитель Зачумленная нога, — не разговаривать, сосредоточиться. Смертная казнь непокорному. Где капитан спаги Лос-Анжелос-Карлос?
— Здеш капитан шпаги Лош-Анжелош-Карлош! — отвечал Гришка Прудкин. Он вместо буквы «с» произносил «ш» и часами тренировал волю, пытаясь избавиться от этого недостатка, но пока что дело подвигалось туго.
— Где ваш бинокль, капитан спаги?
— Здеш мой бинокль, штарый бригадир Зачумленная нога!
— Посмотрите на восток, капитан спаги, не увидят ли ваши соколиные глаза дымы эскадры?
— Видят.
— Считайте дымы!
— Щитаю.
— Сколько?
— Тыща дымов.
Сема Щупак не выдерживал. Начальник, он должен был появиться последним, но войска пороли чепуху, и он, как тигр, вылетал из лопухов.
— Отставить! — кричал Сема. — Какие дымы, когда паруса? Зачумленная нога, нужно думать головой, а не бормотать, как попка. Все с начала!
И исчезал.
Над коровьим кладбищем медленно и торжественно плыла луна. Где-то неподалеку отрыгивали сонные коровы. На огромных лопухах вдруг вспыхивали капли росы. Иногда снеговые совы слышали смех и повизгивания — возле хаты старухи Терентьевны любили прогуливаться парочки.
Наконец наступало мгновение, когда Сема считал возможным появиться окончательно.
— Мир вам, — говорил он, — селям-алейкум, кукунор, куи-шиу-ши-кок, слава братьям снеговым совам, иессу. Кто первый?
— Бориска первый, — шептали братья, — Бориска…
Щупак молчал, будто оглохнув.
— Я — первый! — говорил Бориска, дрожа от сырости. — Я прибыл от озера Дудравы и принес головы непокорных…
— Мир тебе. Сколько голов?
— Сколько? Много, — подумав, сообщал прибывший от озера Дудравы.
— Кук-нор, что значит хорошо. За дело, смелые братья снеговых сов…
Много времени они ходили по оврагу туда и сюда, выглядывали из-за заборов, охотились на кошек или слушали приказы Щупака.
Потом отправлялись по домам, сонные, одуревшие, испуганные.
Отрыгивали коровы.
Какие-то твари, не то лягушки, не то ящерицы, шуршали в траве.
Один малодушный непременно плакал.
Тетка спала.
Сема съедал простоквашу с хлебом, или картошку, или холодную кашу, бормотал заклинания от змей и от отравленных стрел, тушил коптилку и засыпал.
Утром он отправлялся в школу с учебниками за поясом и с рогаткой в кармане.
