Началось наступление на злого человека — оно идет одновременно в самой нашей общественной жизни и в ее зеркальном отражении: в искусстве, в литературе, в прессе.
Добрые перешли в атаку, сокрушают «Барьер жестокости». В публицистике это Медынский с его книгой, которую он по праву назвал «трудной», это Рябинин с книгой «О любви к живому», Шаров с его педагогическими этюдами. В этом хорошем «безуставном» ордене есть и еще один надежный боец — Евгений Богат.
Он пишет преимущественно в газетах, но газетный лист для него не штемпелевальная подушка. Эссеист по свойству своего дарования, он составляет из своих газетных этюдов благородные книги. Одна из них — «Бессмертны ли злые волшебники» — по-моему, очень заметное явление на фоне нашей литературы. В атомном веке, в толпе астрофизиков, кибернетиков, обходя завалы догматических предрассудков, рутинных мыслей, идет прямо на нас, заговаривает с нами милый датчанин Андерсен. Он снова нужен нам, на этой изрытой воронками, обвитой колючей проволокой и вновь встающей из руин планете. Философские наблюдения Богата метафизичны, его поэтические вольности странным образом помогают постичь смысл понятий, рожденных давным-давно, по сути, в ином мире и теперь трудно возвращаемых нам в новом своем содержании.
Уважение к бескорыстию составляет душу этой книги. Человек как работник и работник как человек — в этом двуединстве Богат нащупывает болевой центр современной нравственной задачи. Великолепное качество его книг — они для желающих думать. Богат спорит, он полемичен, спорят и его герои. А герои его — обыкновенные люди, и те, кто ходят в чудаках, и те — кто в рационалистах. Удивительное чувство самоосвобождения испытываешь, когда видишь, как охочи думать и охочи спорить его герои: строители дорог, токари, наладчики электронных машин. Как будто отброшены панцирные доспехи, и вот борются, сплелись руками, ногами, торсами живые тела. Как радостно любоваться борьбой, не слыша звона панцирных доспехов!
«Не снижайте мысль!» — девиз книг Богата. А еще лучше энергичная формула его героя, наладчика электронных машин Ивана Филипчука: «Человек может быть только хорошим человеком или плохим муравьем. Хорошим муравьем человек быть не может». ‹…›
Был момент, когда главные профессии были — математики, физики, химики… Смотрите, сегодня — экономисты, а завтра — социологи. А послезавтра, думаю, что педагоги и работники культуры.
У нас считают, что думать — это не значит действовать. Что касается интеллигенции — это предательское заблуждение. Интеллигенция — если она отказывается думать — перестает существовать.
Профессиональная среда, быть может, больше, чем книги, побуждает думать. Я благодарен судьбе, что очутился в такой среде в молодые годы, когда начал работать в журнале «Наши достижения».
Это было время, о котором мой старший товарищ и друг Александр Роскин писал:
«География Семенова-Тян-Шанского похожа на палеонтологию. Реки, города, люди отпечатались на страницах его книг, точно вымершие животные на камне.
Большевики исправляют карту страны. Статичная наука дрогнула. Отставные учителя географии с тревогой пробегают утреннюю газету. География превратилась в науку о движении.
На столе у писателя лежит географическая карта. География нашей страны раскрывается по-новому средствами художественной литературы. Писатели пересматривают Семенова-Тян-Шанского».
Об этих писателях страстно, темпераментно говорил и Е. Габрилович:
«Журналист первой пятилетки! Как мало знаем мы их, как мало отражены они в литературе и искусстве. Напрасно.
Публицист тех годов — человек в сапогах, с дорожным мешком за плечами. Его посылают в деревню, на стройку, в леса, на завод. Публицист едет на дровнях, в телегах, в вагонах, публицист прет пешком. Он ночует на канцелярских столах, в колхозных правлениях и на железных гостиничных койках новостроек. Невиданный мир, который уплыл навсегда от людей, живших в те дни в городе безвыездно в своих квартирах…
…Он читает технические учебники, собрание приказов, подшивки канцелярских архивов, стенограммы докладов, протоколы заседаний, многотиражки. Изучает цеха и канцелярию. Его интересуют слесарь и директор, управляющий делами и сталевар. Он должен изучить технические, организационные, социальные и бытовые процессы…»
Сколько их было, этих писателей-журналистов, молодых и непохожих друг на друга. Иван Катаев и Козин, Зарудный и Бобрышев, Нилин и Лоскутов, Бек и Босняцкий, Письменный и Строгова, Галин и Паустовский.
Конечно, непохожие. По стилю, по характеру и масштабу дарования, по способу думать. Но было нечто, что объединяло всех. Это уверенность, что «ты рядом, даль социализма». Поразительный тонус давала эта уверенность. Ведь вот же она, рядом, эта даль — рукой подать! И каждый по-своему, как взведенный курок, был наготове. И мчался в Якутию Канторович, летели в Армению Катаев и Зарудин, в каракумские пески — Босняцкий, Лоскутов и Урнис, на Урал — Письменный и Василевский, на Сталинградский тракторный — Галин.
Дело было не в географических точках, не в регистрации количества новостроек. Принято думать, что наш журнал фиксировал только гигантскую перестройку страны на пути к индустриализации, следил, так сказать, за масштабным выполнением плана пятилеток по валу. «Он (журнал) первым вышел на ту линию, которая станет генеральной линией развития советской литературы в 30-е годы. Работа «Наших достижений», очень интенсивная и целеустремленная, развивалась в том же направлении, что и работа писателей, отправлявшихся на новые стройки, в колхозы, в национальные республики с тем, чтобы не просто изучить жизнь, но изучить факты и явления в новой политической действительности в их взаимной связи», — читаем в первом томе «Истории советской литературы».
Толковать «факты и явления» даже в их «взаимной связи» можно по-разному. Можно связывать технические достижения с взрывом научно-технической революции, можно восторгаться появлением новых городов в связи с тем, что они возникли на месте, где «еще недавно свистели суслики». Такой способ увязывания бытует и поныне, спустя сорок лет. Но писателей из нашего журнала, устремлявшихся в гущу жизни, занимали в первую очередь перемены в сознании людей, новые нравственные законы жизни, изменения вековечного представления о морали и поведении. Не суть важно, с к о л ь к о человек выдал на-гора, а важна полная и бескорыстная отдача труду, новое представление о своем долге и своем будущем. Изобразить эту н р а в с т в е н н у ю п е р е с т р о й к у не всегда и не всем удавалось. Но ведь и сейчас удается не всем. В этом смысле «Дамский парикмахер» Грековой в большей степени «достиженческая» вещь, чем многие эмпирические очерки о современных новостройках с добросовестным описанием технологии производственных процессов, неизменно печатающиеся в наших толстых журналах.
Тут нельзя не вспомнить Ивана Катаева и Зарудина, которые, кажется, не написали ни одной строчки, не пропущенной через себя, через свое восторженное, не побоюсь сказать, эстетическое восприятие новой жизни.
Оба они часто заходили в редакцию, по-домашнему, как в некий дискуссионный клуб. Иван Катаев — узколицый, с монгольскими глазами с запрятанными веками, удивительно толстогубый. (Он любил вспоминать, как в детстве, осердясь, нянька его дразнила: «Лошадь старая, губастая».) Он обладал удивительным историческим чувством и таким же обостренным вниманием к новому. Стоит только вспомнить «Хамовники» и «Ленинградское шоссе». Старое и новое в дымке неизменного поэтического чувства. В разговоре всегда вдумчив, серьезен, даже философичен. Блестящий рассказчик, автор повестей, он так же ответственно относился к очерковому жанру, был ярым врагом иллюстративных эмпирических очерков.
— Все эти бесконечные технические достижения, каверзные прорывы, будничные и праздничные подвиги, грехопадения и перерождения, подслеповатые описания, бескрылое эмпирическое подражательство, — преподносят читателю как бы истолченную в ступе действительность, — говорил он. — Она надвигается на него, как сыпучие и бесплодные пески пустыни.
И вдруг, взглянув на молоденькую журналистку, забежавшую в редакцию и разрумянившуюся от мороза, замечал:
— Розовый террор!
И снова о своем:
— Настоящий очерк только тот, в котором светится новая, самостоятельная авторская мысль. Пусть даже спорная. Все равно. Мысль цементирует, создает форму.
А тем временем из квартиры Алексея Максимовича возвращался наш секретарь Барков, пожилой кривогубый мужчина, и приносил куски четвертой части «Клима Самгина» на длинных листах, с полями, загнутыми рукой самого Горького, исписанные твердым, разборчивым, как типографский шрифт, почерком, всего с пятью-шестью поправками и вставками на полях. Их перепечатывала наша машинистка Нина Александровна Когтева.
