Вскоре и сам Филат приехал в село со своей матерью на паре добрых лошадей, запряженных в хорошую телегу.
Остановился он у своих родственников Шерстобитовых.
А вечером заявился в кособокую избу Настиной матери. Вместе с ним пришли его мать и сваха со своим мужем.
Вызвали Настю, послав за ней сестренку ее, Груньку.
Настя пришла, не зная, зачем зовет ее мать.
Вошла в избу и обмерла.
В переднем углу, под образами, сидели за столом Шерстобитовы и чужие гости из другого села: сухопарый костистый мужик с рыжей копной волос на голове, с такой же рыжей и клочковатой бородой, с узенькими серыми глазами и толстым носом и седеющая, но еще крепкая старушка в темненьком ситцевом платье, повязанная таким же темным платочком. На вид мужику было лет тридцать. Одет он был в белую посконную рубаху и синие холщовые порты.
Настя сразу догадалась, что рыжий мужик — это и есть ее суженый, а старушка — его мать.
Стояла она тогда у порога, потупив глаза, и чувствовала, что не в силах поздороваться, не в силах рот открыть.
А мать ее, стоявшая перед столом, подперев правой рукой подбородок и опершись локтем на левую руку, сказала, улыбаясь, гостям:
— Ну, вот, это и есть моя доченька. Это и есть моя красавица.
Потом обратилась к дочке:
— Подойди, Настенька, к столу. Поклонись гостям, поздоровайся.
Когда пылающая всем лицом Настя подошла и молча отвесила всем гостям по поклону, мать, указывая рукой на рыжего мужика, сказала:
— Вот это, Настенька, тот самый Филат Григорьевич Косогов, про которого я говорила тебе. А это его матушка.
Что было дальше в тот вечер, Настя почти и не помнила теперь. Настоящее сватовство происходило уже без нее, когда она ушла обратно к своим хозяевам.
А ночью Настя прибежала к матери, кинулась ей в ноги и зарыдала:
— Маменька, не отдавай меня! Маменька, не губи! Родимая, пожалей меня!..
Мать долго уговаривала ее:
— Чем же он не мил-то тебе? Доченька, болезная моя… Чем? По виду человек он смирный, обходительный. Хозяйство вон какое у него! А главное — бездетный. Будешь ты жить у него, как сыр в масле. А помрет старуха — все будет в твоих руках. Ведь это счастье тебе посылает господь!
Настя плакала навзрыд, умоляла не отдавать ее за Филата:
— Старый он… рыжий… Не хочу за него! Маменька!.. Родимая… Не отдавай… не губи…
Вместе с ней плакала и мать, продолжая уговаривать ее.
Так до зари и просидели они обе в слезах.
А на рассвете мать вдруг замолчала, потом сурово заговорила с дочерью:
— Что мне — солить вас, девок? Ужо стерпится, слюбится. Я за твоего отца тоже без большой охоты выходила. Иди к хозяевам, поспи немного… После скажешь им: ухожу, мол, с вашей работы… Замуж, мол, выхожу.
На другой день, поутру, пришли к ним мать Филата и сваха с подарками для невесты и для ее матери.
Позднее Настя узнала, что при поряде мать ее выговорила с Филата, кроме подарков, привезенных им тогда для новой жены, еще и себе: одно ситцевое платье, одну рубаху да пять рублей деньгами.
Филат и его мать охотно пошли на все расходы. Уж очень понравилась им крепкая да статная девушка с большими черными глазами.
Поутру Настю обрядили в кумачовый сарафан и в городские, подаренные женихом, башмаки и отвели с Филатом в церковь. После обедни поп быстро повенчал их.
Вечером в доме Шерстобитовых отпраздновали свадьбу.
А рано утром следующего дня Настя уехала в Кабурлы навсегда.
Вместе с ней Филат уводил из села купленную им бурую, с огромным выменем корову, которую приглядела здесь его мать.
Так началась у Насти новая жизнь, казалось, самое тяжелое осталось позади. Но злодейка судьба не отставала от Насти.
Миновало еще три года.
И вдруг, неожиданно, пришли вести из родного села: в одну неделю умерла ее мать и утонула в реке ее младшая сестра Грунька, а старшая сестра Палашка сошлась с каким-то проезжим горожанином, и тот увез ее неизвестно куда.
Совсем осиротела Настя.
И вот сейчас, когда она сидела на своей кровати в доме Филата, мелькнули перед ее глазами картины прошлой жизни, и с ужасом почувствовала она, что некуда ей деваться, крепко прикована она к дому Филата; не разбить Степану ее бабьих цепей.
Ушла бы она со Степаном куда глаза глядят, да ведь в первом же селе схватят ее и к мужу по этапу, как водят арестантов, вернут… Смириться надо. Пасть на колени, как свекровь советует, просить у Филата прощения.
А старуха все ворчит и ласково понукает:
— Слышь, Настя? Может, простит муж-то… а?
С лаской и тревогой смотрела старуха подслеповатыми глазами то на Филата, то на сноху.
Настя не поднимала глаз, пылала чернобровым разрумянившимся лицом. Сама с собой боролась.
Филат метнул в ее сторону растерянный взгляд. Тяжело вздохнул:
— Не знаю — что и делать… Больше пятнадцати десятин стоит на корню… Хлеба — колос к колосу… Не управиться нам без работника.
Старуха вторила:
— Что и говорить, сынок… Парень — огневой! Куда без него в страду? Погибнут хлеба… осыпятся. Никто не поможет. Ноне у всех своего хлеба уродилось — дай бог убрать…
Почесал Филат затылок.
— А дело-то, маменька? Неужели так и оставить… без последствиев?
— Что поделаешь, сынок, — ворковала старуха. — Кто богу не грешен, царю не виноват? Они во грехе, они и в ответе. Прости уж… ежели можешь.
Филат повернулся к жене:
— Как же, Настя, дальше-то?
Жена молчала.
Филат чесал в затылке и бормотал, неуверенно поглядывая то на мать, то на жену:
— Ладно уж… Что поделаешь?.. Прощу! Только наперед… чтобы не было этого, Настя. Введете в грех — изувечу! Либо насовсем кончу вас… обоих!..
В сенях кто-то хлопнул дверью.
Закряхтела старуха. Поднялась. Пошла через сенцы в кухню.
А в кухне стоял деревенский кузнец Василий Мартьяныч Шипилов — широкогрудый, толстоплечий и чернобородый мужик под сорок лет, одетый в холщовую рубаху, перепачканную углем, и в такие же порты, заправленные в голенища бродней. Крутая грудь его, подтянутый живот и колени прикрыты были стареньким кожаным фартуком. Оказавшись один в пустой кухне, кузнец, держа руки под нагрудником фартука, растерянно осматривался и готов был уже идти через сенцы в горницу, но в эту минуту в кухню вошла старуха и, оглядывая рабочий костюм кузнеца, сухо поздоровалась:
— Здравствуй, Василий Мартьяныч!
— Здравствуй, бабушка Фетинья, — ответил кузнец, не вынимая рук из-под фартука.
— Что это ты? Неуж и сегодня работаешь? — спросила старуха.
— А как же? Сама знаешь, какая теперь пора…
— А грех-то?.. Праздник ведь…
— Ужо замолю как-нибудь все грехи сразу, — сказал кузнец. — Зато мужиков ублаготворю. Все работы ко времю сделаю. Вот и к вам пришел по делу, насчет оставленных Филатом сошников. Где он, хозяин-то, дома?
Степенный бородач-кузнец пользовался в деревне уважением. Его почитали за безотказную и хорошую работу, за ум и житейский опыт. Старуха понимала, что надо бы пригласить кузнеца в горницу, но как пригласить, когда у сына и снохи идет такое… И она, не меняя своего сухого тона и не глядя на кузнеца, ответила:
— Нет его… вышел куда-то Филат. Маята в дом пришла…
— Что такое? — удивился кузнец.
— Во грустях он. Филат-то…
— А что случилось?
— Известное дело: хозяйство… хлеба осыпаются…
— Да ведь работник у вас!
— Всякие они, работники-то. — махнула рукой старуха.
Понял кузнец, что пришел не вовремя. Помолчал. Надевая картуз, спросил старуху:
— Значит, после зайти?
— После. — коротко бросила старуха.
Кузнец ушел.
А старуха пошла во двор и, вспоминая грехи своей молодости, зашептала:
— О. господи! Прости, батюшка царь небесный, помилуй! Все грешны… Кто молодым-то не был? Все были… Все грешили… Прости, мать пресвятая богородица! Заступись!.. Когда явлюсь к всевышнему, сама все расскажу. А ты, владычица, заступись и за Настю… Попроси сына твоего и создателя нашего… Охо-хо-хо-о…
Шла по двору и крестилась.
Поздно осенью управился Филат со всеми хозяйственными делами. Управились и другие мужики. Убрали хлеба, в скирды сметали. Картошку вырыли, в ямы попрятали. Шерсть с овец сняли. И птицу лишнюю прирезали.
Торопились до покрова все дела покончить. День первого октября большим праздником почитался.
В этот день, в давние времена, беглые дворовые прадеды деревню закладывали. Так с тех пор и праздновали кабурлинцы покров. Выше рождества и пасхи считали.
В холодный, но солнечный день с грохотом подкатила к деревне пара вороных лошадей, запряженных в хороший окованный тарантас. Из тарантаса вылезли два подвыпивших мужика. Вытащили несколько кусков кумача и стали расстилать его вдоль деревни — дорожкой.
