— Садитесь, идолята, — разрешил Карпова, и ребятишки наперегонки полезли на тушу. Самых маленьких подсадили взрослые. — Во, вот так, чтобы сало завязывалось. В этот момент как раз у него сало растет, — говорит Карпов и улыбается хитро — шутит, но сам тоже присаживается на тушу. И Неботов садится, и Никита. Приглашают и нас с Петром. Мы подошли, облокотились.
— Зачем? — спрашиваю у Неботова.
— Примета такая... А может, чтобы сало пропарилось да шкурка отмякла.
Карпов суеверен, отвлекает от этого разговора. Ему хочется поговорить о другом — до сих пор никто не похвалил, как он ловко заколол кабана.
— Наверно, прямо в сердце попал: и не копыхнулся.
— А не попал бы, дак он нас поносил бы! Шутка — такая гора, — Неботов хлопает по туше. — Вот как Мишка Вакуленков резал! Пырнул, да не попал, а поросенок вырвался и тикать. Они за ним. Кровь течет, поросепок кричит, как паровоз, и бежит. Догнали аж у ставка. И то не догнали, а он уже сам упал от потери крови. На салазках приволокли домой.
— Да, не умеешь — не берись, — говорит Карпова. — Л вон Замирякин как резал? Небольшой кабанчик, заболел. Ветинар посоветовал прирезать. Ну, прирезать — так прирезать. Заходились они вдвоем с тещей резать. Повалили. А ножик взял длинный. Как пырнеть — да того поросенка насквозь проткнул и теще — в ногу. А та как закричит, да по морде зятя — хлобысь. Теща орет, поросенок недорезанный кричить, а он ничего не поиметь, в чем дело...
Ребятишки хохочут громче всех, начинают возню, и Карпов прекращает разговоры.
— Ладно, будя.
Снова раздевают тушу и перекладывают ее на спину на чистые доски. Карпов вооружается ножом, становится над тушей лицом к голове.
— Ну, господи благослови,— и полоснул раз, другой — сделал крестообразный надрез на груди. Потом запустил кончик ножа у шеи и провел борозду по левой стороне до самого хвоста. Возвратился и такую же борозду провел с правой стороны. И снова к шее: чик-чик ножом — белое сало сверкнуло. А Карпов режет дальше — чик-чик, чик-чик. Добрался до мяса и начал снимать сальную полосу с брюшины. Вот ему уже не удержать ее, передал под себя Неботову, а сам быстро — надрез за надрезом, надрез за надрезом, а полоса все длиннее и длиннее. Снял, передал Никите, и тот понес ее — длинную, белую, дымящуюся паром, на вытянутых руках, как полотенце с хлебом-солью.
— Пущай несуть кастрюлю под кровь, — крикнул Карпова.
— Да тут я, чего кричишь. Ослеп, что ли, — говорит Ульяна и подставляет кастрюлю.
Карпов вырезает грудную клетку и вычерпывает из нее куски крови — сначала руками, потом берет кружку и загребает кружкой, выплескивает в кастрюлю.
Кастрюля быстро наполняется, и Ульяна под ее тяжестью приседает. Наконец железная кружка начинает глухо стукаться о кости, зачерпывая последние капли крови. Скреготнул кружкой по ребрам раз-другой, и, утопив ее в кастрюле, Карпов сказал:
— Все, неси. Будет тебе на колбасы. — А сам подвинул ведро с теплой водой и стал тряпкой вымывать грудную полость.
— Мясо продавать думаешь? — спросил Неботов.
— Да, можа, придется. Куда ж его столько, все ведь пе съешь. А солонина — то уже не мясо.
— Тогда надо кровь вымыть, правильно, — одобрил Неботов.
— Корыто!.. Где корыто? — закричал Карно. — Ульяна, и што ты?.. Где корыто? Давай сюда, кишки будем вынимать.
Осторожно, чтобы не порвать, вываливают внутренности. Карпов с Неботовым, как опытные хирурги, знают, где потянуть и порвать пленку, где полоснуть ножом. И все идет у них хорошо, слаженно, все отделяется в положенном месте, без усилий, будто и не было живого организма, а была какая-то искусственно-сложенная конструкция из мяса и костей. Плюхнулось в воду серовато-стальное сплетение внутренностей, повис через край корыта конец кишки, заколыхалось все это студенисто — понесли женщины корыто в дом.
А Карпов уже вострит нож и присматривается к ножкам — как половчее их отхватить.
— Надо бы раньше их отрезать, чтобы не мешались... Ну, да ладно.— И он делает круговой надрез на ножке, и, кажется, делает его совсем не там, где надо было, не над суставом. А когда сгибает ее, оказывается, что именно тут и есть — вот он, сустав, оголился — белорозовый, округлый. Хвать, хвать ножом, и отделилась ножка, полетела в ребячью кучу: — Ловите, идолята! — За первой летит вторая, третья, четвертая.— Несите бабке, нехай холодец варит!
Побежали дети, а Карпов уже суетится возле головы — сначала ножом, а потом кончиком топора тюкнул, и упала огромная корноухая свиная голова прямо на руки Неботову и Никите.
— Неси ее, Микита, в летней кухне подвесь, пущай пока замерзает. Холодец будет!
Попер ее Никита, сгибаясь от тяжелой ноши. Петро кинулся помочь брату. Догнал, а взяться не за что — голова круглая, без ушей. Прицепился кое-как, скорее для подстраховки, чем для помощи, подставил руку снизу, пошли два брата, наступая друг другу на ноги.
Пока управились с головой, а тут уже новая операция началась: полосу за полосой снимает Карпов с Неботовым сало, носить не успеваем. Носим его мы вдвоем с Петром на вытянутых руках. Белое, белее снега, рыхлое теплое сало колышется, как живое, вот-вот соскользнет с рук на землю. Носим его в дом Никите, а тот делит сало на квадраты, посыпает обильно крупной солью, складывает в ящик. Тут же в сторонке свояченица Марья разбирает кишки: распутывает, чистит, промывает, вытягивая их единой веревкой и складывая в чистую посудину.
Ульяна с кастрюлей хлопочет возле Карпова, умоляет:
— Отрежь вот этот кусочек, — и нетерпеливо дергает еще теплое мясо.
— Погоди, — отмахивается Карпова.
— Во, погоди! Чего годить? Мне ж надо сготовить, люди есть хочут. А если ждать, когда ж я управлюсь! Ну, режь, живо!
Отхватил Карпов кусок мяса, бросил в кастрюлю, но Ульяна не уходит, бродит вокруг, выискивает что-то.
Вот ишо тут отрежь, — просит мужа.
— Не мешай, — отмахивается опять Карпова. — Сколько тебе его надо!
— А народу сколько? Надо ж и с картошкой стушить, и сжарить. Кто как любит. — И вдруг вскипает, кричит сердито: — Да ну, отрежь же, кому сказано! Выкобенивается тут!..
— Вот пристала, — кряхтит Карпов и отрезает. — Ну, все? Или еще?
Заглянула Ульяна в кастрюлю, встряхнула.
— Мало. Вот ишо от шеи отрежь. — Она вцепилась пятерней в болтавшийся кусок и не выпустила его, пока Карпов не отрезал.
— Пристала как банный лист. Сама и режь, сколько надо.
— У тебя ножик вострый...
Скулит, канючит запертый в конуре кобель, скребет лапами припертую тяжелым камнем затворку: слышит запах свежего мяса. Карпов не выдерживает, отрезает кусок, несет собаке. Возвратился, проговорил, оправдываясь:
— Пущай и он попробует свежатинки.
— Ему полагается, — одобрил Неботов. — Сторож.
— Да то сторож такой... — махнул Карпов на конуру И сделал это скорее из предрассудка — не сглазить бы. — Вот у меня до войны был кобель — так это да. Ото Буян — так Буян! — Карпов всем своим собакам давал одно имя — Буян. —Ростом был с теленка, а злющий, как зверь, лютый. Таких я больше и не видел. А принес я его маленьким кутеночком, вот такусеньким, в рукаве. Сам выбрал: в роте у него нёбо было черное, как сажа, — рассказывал Карпова, сделав короткий перекур. — А окромя того, я его под железные ночвы сажал и колотил палкой — чтобы злым рос. Ну, и вырос!
— Помню я того кобеля. Я парубковал тогда, ходил на вашу улицу, женихался. Идешь, бывало, мимо и думаешь: Господи, пронеси... Не дай бог, сорвется с цепи.
— Что ты! — Карпов доволен, что люди помнят его собаку, оживляется. — Злой — не приведи бог! Никого не признавал — ни своих, ни чужих. Даже на меня все время смотрел исподлобья. Погладить по шерстке и не думай: отхватит руку. Во, гляди. — Карпов оголил до локтя одну руку, потом другую. Руки были усеяны белыми зажившими ранками, похожими на оспинки. — Это все следы его клыков. Отвяжется, бывало, цепь перетрет или ошейник порвет, станешь привязывать, — не дается, и близко не подпускает, хоть ты што. А привязать надо, вот и подступаешь к нему разными хитрыми путями. А рази его нерехитришь? Все равно укусит.
— А куда он делся? — поинтересовался Неботов. Карпов горько усмехнулся:
— От водки помер. — И пояснил: — Ульяна сгубила. Ото ж была в бутыли наливка из вышнику. Наливку выпили, а в вышник самогону наливали — закрашивали. Самогон тоже выпили. Ну, а бутыль так и стоит. А когда новый вышник поспел, бутыль понадобилась. Ульяна и выбросила усе из бутыли вон туда, — указал за конуру. — А тот дурак, Буян, возьми да и съешь этот вышник. Понравился он ему, чи шо. И опьянел. Прихожу с работы, а он — ну, как пьяный ото, — ходит, качается падает. Упадет, поднимется — гав! и опять упадет. А детвора и Ульяна, как маленькая, стоят и смеются, животы надрывають: Буян пьяный! Ну и я, как дурак, тоже смеюсь. А потом, гляжу, упал Буян и не поднимается, хырчить. Дужа плохо ему, видать, сделалось. Вырвать бы ему. А как? Не человек, пальцы в рот не заложит. Вижу такое дело и думаю: Эээ, да тут не до смеху, надо собаку спасать! Воды ему в рот налил, таскаю за цепь — ниче не помогает. Хырчить, и все. Так и сдох. — Карпов помолчал, склонив голову, добавил: — Жалко. Но Ульяне досталось, ох досталось!
