— Товарищ майор, разрешите доложить. Обушенко вернулся из госпиталя.
Клюев вскочил:
— Где он?
— На маяке.
— Едем! Я ему сейчас дам по первое число. Только просьба, ребята, — чтобы дальше не расходилось. Прошу от сердца.
— О таких вещах не просят, — сказал Шмелев.
— Ладно, сократи свои нотации, — говорил Клюев. — Я ему сейчас покажу, как прибывать без доклада. Я ему покажу...
Старший лейтенант Григорий Обушенко устроил на маяке гулянье по случаю возвращения из госпиталя. На столе стояли мятые алюминиевые кружки, два закопченных котелка с водой, лежали два круга колбасы, толстый кусок белого сала, буханка хлеба. Войновскии резал сало финкой.
Разговор шел о генералах.
— Пейте, ребята, у меня этого добра сколько угодно. — Обушенко отстегнул от пояса флягу и протянул ее над столом Комягину.
— Мне на дежурство скоро, — сказал Комягин, но флягу взял и налил в кружку сначала из фляги, а потом воды из котелка.
— Вот и я говорю. Ты слушай, лейтенант, я тебе говорю. Ты — новенький и должен знать. Наш полковник не простой — из генералов. В сорок первом попал в окружение. Он тогда дивизией командовал и генерал-майора имел. Дивизию, известное дело, разбили, одни ошметки остались. Полтора месяца по лесам шатались, потом вышли. И надо же, прямо на штаб фронта вышли. И у блиндажа маршал стоит. Рясной, как был, докладывает: «Товарищ маршал, генерал-майор Рясной вышел из окружения». А сам в лаптях, в гимнастерке без звезд — сам понимаешь, с того света пришли. Маршал выслушал доклад и говорит: «Идите, майор Рясной». Вот такая история. Офицеры рассмеялись.
— Чего смеетесь? — сердился Обушенко. — Не будь этой истории, он бы сейчас армией командовал, не смейтесь. К нему сам командующий за советами ездит, верно говорю.
— Вот у нас был случай. Мы в запасе стояли... — начал Комягин и в ту же секунду выскочил из-за стола и закричал: — Смирно!
В избу вошли Клюев и Шмелев, за ними — Плотников.
— Вольно. Чего орешь? — сказал Клюев, раскидывая руки.
— Ха, папа приехал. Здравствуй, папа. — Обушенко тоже раскинул руки и пошел навстречу Клюеву. Они сошлись на середине избы и трижды расцеловались. — С утра тебя ищу. Садись, папа. Не сердись, что без тебя начали.
Клюев хлопал Обушенко по спине и широко улыбался.
— Растолстел, бродяга. Какую ряху отрастил, смотреть страшно. На тебя наградной послали. На первую степень.
— Спрыснем в таком случае. — Обушенко покопался в мешке, и в руках у него оказалась пузатая фляга, обтянутая коричневым сукном. — Медицинский. Выменял на парабеллум.
Офицеры расселись за столом.
— Где лежал? — спросил Клюев.
— Так, ерунда, в лесу. Даже кино хорошего не было. Один раз всего показали. Ерунда. — Обушенко презрительно скривил губы и стал разливать спирт по кружкам.
— Ну, товарищи, по маленькой, — сказал Клюев. — За возвращение моего боевого командира.
— До чего ж мне хорошо с вами, ребята, — сказал Обушенко.
Все выпили и громко заговорили.
— Кусается, чертяга.
— Для заживления в самый раз.
— Рассказывайте. Как вы тут? — спросил Обушенко. — Воюете?
— Сам видишь, — сказал Клюев. — Потихонечку.
— Вижу. — Обушенко скривил рот и длинно выругался. — Вижу, как вы воюете.
— Недоволен? — спросил Шмелев.
— А чего мне радоваться? Я на марше от вас ушел. Меня семьдесят два дня не было. А вы все целы. Раненых в роте нет, убитых нет. А раз потерь нет, значит — плохо воевали.
— Тебя что — недолечили? — спросил Клюев.
— На войне люди должны уменьшаться в количестве. На то она и война. А вы? — Обушенко схватил кружку и выпил ее, не отрываясь.
— Он хотел, чтобы у нас никого не осталось, — сказал Плотников. — Вот тогда бы он радовался.
— Врешь! — Обушенко стукнул кружкой по столу. — Тогда бы я плакал кровавыми слезами по своим верным солдатам.
— А ты поплачь, что мы живы и здоровы, — сказал Клюев, и все засмеялись, кроме Шмелева. Он сидел против Обушенко и задумчиво покачивал пустой кружкой, надетой на палец.
— Я знаю, что говорю, — горячился Обушенко. — Сейчас я буду по немцу плакать. Ясно? Он жив и здоров, и я по живому фрицу плачу, потому что вы тут войну развели. Ты цел, он цел. — Обушенко показал пальцем на Плотникова и Войновского. — Значит, и немец цел. А я так жить не могу. Я живу, когда их убиваю. Когда я их убиваю, я живу. Иначе мне жизни нет.
— Не горячись, старшо́й, — сказал Шмелев. — Мы еще будем жить. Мы с тобой скоро по-настоящему заживем.
— Золотые слова, — сказал Обушенко и скривил рот. — Ты меня понимаешь, капитан. Ценю и уважаю. Хочешь, к тебе попрошусь? Вон на его место. — Обушенко показал на Комягина.
— Я тебе попрошусь. Я тебе дам. Я на тебя наградной лист написал. Два дня твои подвиги расписывал. — Клюев грозно посмотрел на Обушенко.
— Ладно, папа, не уйду. Ведь ты мой папа. А от папы куда денешься? — Обушенко встал с кружкой в руках и посмотрел на Клюева. — Товарищи офицеры, предлагаю тост за новорожденного и его папу-героя.
— За какого новорожденного? — громко спросил Комягин, поднимая кружку.
— Ты разве не слышал? — сказал Обушенко. — В батальоне сын родился. Батальонный сын.
— Кого же поздравлять? — спросил Войновский. Он был навеселе и плохо соображал, а в голове у него кружились легкие звонкие шарики.
— Молчать! — Клюев хлопнул ладонью по столу, и кружки запрыгали среди кусков хлеба и колбасы. — Старший лейтенант Обушенко, почему не доложили о своем прибытии в батальон?
Обушенко пожал плечами:
— Кому же мне докладывать? Не хотел мешать вам, товарищ майор, пока вы с полковником стратегические вопросы обсуждали.
— Почему не доложился, спрашиваю? Под арест захотел? Вот посажу тебя на пять суток. — Клюев был весь багровый, даже затылок стал красным.
— Старший лейтенант Плотников, — вдруг позвал Шмелев.
— Я, — Плотников встал.
— Старший лейтенант Плотников, доложите. Где лейтенант Габрусик Юрий?
— Убит в атаке.
— Где подполковник Безбородов?
— Убит снарядом.
— Где сержант Мякинин?
— Ушел в разведку и убит.
— Где Игорь Абросимов?
— Пропал без вести.
— Где Володька Карьки?
— Умер в госпитале от ран. Семь пулевых ранений. Жил сорок часов.
— Ах, Володька, — сказал Клюев. — Какой был парень. Какая голова. Какие девки за ним бегали.
— А вы? — Шмелев взглянул на Обушенко и покачал головой. — Сколько людей вокруг нас полегло. Лес поваленный. И это только с Парфино, за этот год... А тут новый человек возник. Маленький такой. Ничего не знает. Ни про смерть, ни про войну. Как хорошо, что есть на земле такие люди, которые совсем не знают, что такое война. Я предлагаю выпить за таких людей. Чтобы их стало больше на нашей земле.
— Это мы сделаем, — с радостной улыбкой воскликнул Обушенко.
Клюев цыкнул, и Обушенко примолк.
— Нас может не стать завтра, — продолжал Сергей Шмелев, глаза у него заблестели, — а он останется на земле, потому что он человек, который родился. Выпьем за этого человека.
— Ай да капитан. Уважаю. — Обушенко поднял кружку и подержал ее над столом.
Клюев жадно приник к кружке, потом схватил котелок и долго пил из него большими частыми глотками.
— С ним и пошутить нельзя. — Обушенко нервно скривил рот: до госпиталя у него не было этой привычки. — Воды-то хоть оставь.
Клюев кончил пить и передал котелок над столом Обушенко.
— Смотри у меня, — сказал он.
— Пойдем потом стрелять в консервную банку, — сказал Обушенко. — Ладно?
— Ну и война, — Клюев вздохнул.
— Кто дежурит у трубы? — спросил Шмелев у Комягина.
Комягин встал. Обушенко потянул его за гимнастерку.
— Ты что, немцев не видел? Посиди еще...
— Он должен идти, — сказал Шмелев.
Борис Комягин отдал честь и вышел.
Клюев смотрел на Шмелева и сокрушенно качал головой.
— Эх, Серега, Серега, скучный ты человек. Серый ты, вот кто. Зачем человека прогнал отсюда? Кругозор жизни не понимаешь. Одинокий ты. Сирота. Тебе даже писем никто не пишет, потому что ты серый.
— Все сказал? — спросил Шмелев. — У тебя сегодня неплохо получается. Скажи еще что-нибудь.
— Я все сказал. — Клюев подвинул кружку и вскинул голову. — А у меня сын родился.
— Смотрите. В нем отец проснулся! — воскликнул Обушенко.
— А что? Мой сын! Кто скажет, не мой? Выходи.
— Твой, папа, твой. В газете объявление было.
— Володькой назвали. Владимир Павлович — звучит! — Клюев держал кружку и широко улыбался.
— Поздравляю вас, товарищ майор, — сказал Войновский. — Разрешите выпить за вашего сына.
