— Я все понимаю, товарищ начальник. Комсомольская стройка номер один под пиратским флагом плывет… Иностранные корреспонденты приезжают… В «Таймсе» пропечатают…
— Тьфу!.. Да ты что, паршивец, издеваешься надо мной!
Дмитрий перестал усмехаться и обратился к бригадиру (Каштан был членом бюро комитета комсомола стройки):
— Сегодня же собери комсомольское собрание. Поговорить надо.
— Хорошо.
— Флаг сорвать. Сжечь, — коротко приказал Тольке Иннокентий Кузьмич.
— Это ж произведение искусства…
— Выполнять! И предупреждаю: еще одна выходка — прощайся с БАМом.
Толька выполнил. Сорвал с древка полотнище и чиркнул спичкой. Но материя не горела, а только дымилась. Каштан плеснул на нее из ведра соляркой. Сразу взметнулось пламя, и обуглившуюся материю разнес ветер.
До недавного времени секретарем комитета комсомола в Дивном был выпускник МИИТа, прораб, парень толковый, с организаторской жилкой. На комсомольских собраниях не было скуки, не чувствовалась сухая официальность; секретарь выступал только по существу и терпеть не мог пустозвонов. Не приехал лектор из районного города — он ночь просиживал в читалке с подшивками газет и делал доклад о международном положении не менее интересно, чем лектор-профессионал. Надо организовать субботник — все еще за сутки знали каждый свое место, чтобы не было суеты и бестолковщины, инструменты с вечера были собраны в определенных местах.
Месяца три назад секретаря повысили в должности и перевели в Ардек заместителем начальника поезда, что тянул ветку на стыковку с Дивным. Избрали нового секретаря, мастера строительного участка, добродушного великана — украинца Гемегу. Все знали, что он малый очень общительный, хорошо играет на баяне и задушевно поет густым басом тягучие украинские песни.
Дни бежали, комитет комсомола бездействовал, а новый секретарь и в ус не дул. «Надо бюро собрать», — напомнили ему однажды Каштан и Эрнест. «Та зачем?» — удивился Гемега. «Дела есть. Например, Семенова пропесочить». — «Та за шо?» — «Не слыхал? На него карикатуру за прогул нарисовали, а он взял да сорвал со стенда». — «Та хлопца понять можно: ославили, стыдно стало».
Когда его ругали за излишнюю доброту, он с обезоруживающей улыбкой отвечал так: «А не пошукать ли вам, хлопцы, нового секретаря?»
На собрании Гемега чесал затылок и говорил Тольке:
— Шо мне с тобой робить, дитятко неразумное, ума не приложу. — Он порылся в ящике, достал ворох каких-то бумаг. — О! Дивись. То усе кляузы на тебя от дивчин. Просят меры принять.
— Не кляузы, а жалобы, — поправил его раздраженный девичий голос.
— Нехай будут жалобы, — добродушно согласился секретарь. — Ну? Так шо с Груздевым робить? Какие есть предложения? Сигналы его недостойного поведения налицо.
— Не молчите, не молчите, товарищи! — сурово сказал Толька. — Ведь уже были сигналы моего недостойного поведения!
Гемега хохотнул. Тот же девичий голос, но уже к Тольке:
— Перестань паясничать! Не превращай комсомольское собрание в балаган!
Другая:
— Самое ужасное, что он не боится последствий! Поэтому меры надо принимать самые жесткие.
— Прекрати, Анатолий. — Сидевший возле окна Дмитрий поднялся, прошелся, скрипя половицами. — Я понимаю, что в твоем возрасте хочется побеситься, но все-таки должен где-то быть предел.
Девичья реплика:
— На стройке семнадцатилетних сколько угодно, и все люди как люди, а этот психопат какой-то! Хорька вонючего нам подсунул!
— Раскудахталась!.. До сих пор забыть не может!
Вошел Иннокентий Кузьмич, сел в сторонке, и Толька прикусил язык.
— Мне не очень понятно, — сказал Дмитрий Гемеге, — какой вопрос на повестке дня.
— Як какой? — Брови Гемеги полезли на лоб. — Нашкодил Груздев, вот его и обсуждаем.
— Я-то думал… Если ваш Груздев завтра на телеграфный столб залезет и кукарекать начнет, я нисколько не удивлюсь. Не о Груздеве надо говорить, ребята! О причинах, побудивших Груздева выкидывать разные штучки. Задуматься надо, отчего это. И ответ один будет: от скуки. Нечем свободное время заполнить. Фильмы все старые крутят, библиотека не обновляется, перечитали все книги давно, тематика лекций крайне однообразная. Это же ваше святое дело, вожаки комсомольские! Требуйте, доставайте. В партком приходите, ни в чем не откажем. Не могу же я разорваться, еще и комсомольские дела делать.
— Два слова, Дмитрий Михайлович, извините, — сказал Иннокентий Кузьмич. — Вспоминаю свою молодость, конец двадцатых годов. Работа на строительствах, как говорится, лошадиная — всё лопата да тачка. Бывало, еле до барака добредешь. К тому ж, извините, жрать нечего, рад-радешенек, если хлеба вдосталь. А жили веселее! Единственный-то инструмент — старенькая трехрядка, а как плясали, как хохотали!.. Проходил сейчас по вагончикам, посмотрел. Сидят ребята как неприкаянные, гривы распустили, гитары терзают. Это когда под боком фильмы, библиотека, концерты чуть ли не каждую неделю. Потребности, что ли, возросли?.. Да вот мысль, по-моему, неплохая: спишитесь с горкомом комсомола районного города, пусть музыканта-профессионала нам сосватают. Чтобы оркестр гитаристов здесь организовал. Такой штатной единицы на стройке нет, да возьму грех на душу, оформлю его, скажем, плотником. Эх, мне ль, старику, вам все это говорить!..
— Плохо работаешь, секретарь, — сказал Дмитрий. — Никуда не годится. Давайте-ка, ребята, изменим повестку дня собрания. Предлагаю снять с секретарства Гемегу и избрать нового секретаря.
— Так я ж вам за то у ножки поклонюсь! — сразу весь просиял Гемега. — Один дергает, другой дергает…
— Обожди… Тебе в тягость было секретарство? Зачем же тогда соглашался, когда выбирали?
— Ну… доверие оказали. Отказаться комсомольская совесть моя не позволяла.
— Вот тебе и раз! К примеру, если вдруг я, не обладающий поэтическим даром, начну стихи слагать, что получится?
Начали выбирать нового секретаря. Председательствующий спросил:
— Какие будут предложения?
— Эрнеста!.. Каштана!.. — послышалось со всех сторон.
Эрнест попросил слова.
— Друзья, не делайте такой глупости, примите мой самоотвод, — умоляюще скрестив на груди руки, сказал он. — Во-первых, я совершенно не способен к организаторской работе. Во-вторых, неустоявшегося, сумбурного в башке еще предостаточно. — Эрнест посмотрел на Каштана. — Воспитывать человека нужно, очень нужно. Пожалуй, самое главное и святое дело на земле. А в комсомольском вожаке я прежде всего вижу умного воспитателя. Думаю, что этим редким качеством обладает Ваня Сибиряков. Ну, может, не всегда. Но мы ведь люди, а не боги.
— Я поддерживаю ваше предложение, Эрнест, — сказал Дмитрий.
И выбрали Каштана комсомольским секретарем.
Бригадир не отказывался. Он ответил так, как всегда говорил, когда бригаде предлагали трудную работу:
— Попробуем, коли надо.
Эрнест не ошибся, записав в своем дневнике о впечатлении, которое произвела на Каштана Люба. Впечатление это было настолько сильным, ошеломляющим, что всегда трезвый и рассудительный Каштан потерял голову. В мгновение ему стало совершенно очевидно, что техник-геодезист Алла, приезжавшая год назад из Иркутска на практику на трассу Березовая — Сыть, с которой он сейчас переписывался, настойчиво звал в Дивный после окончания техникума и мечтал связать с ней свою судьбу, для него просто хорошенькая, миленькая девушка, не больше. Была влюбленность, но не было любви; едва появилась Люба, влюбленность прошла. Никогда не умевший кривить душою, более всего ценивший в человеческих отношениях честность и ясность, Каштан, испытывая сложное чувство вины, даже предательства, написал Алле короткое письмо и в неуклюжих выражениях просил «простить его, подлеца, что морочил ей голову».
За все время у Любы и Каштана, в сущности, был единственный разговор в вагончике Дмитрия, когда парторг своей откровенно-простодушной фразой смутил Каштана. Потом были неизбежные в маленьком поселке встречи, приветливое Любино: «Здравствуйте, Ваня!», конфузливый ответ: «Здрассте…» — и более ничего. Но видеть ее серые глаза, сдержанную улыбку доставляло ему радость несказанную…
На смене он ловил себя на том, что ему чего-то очень не хватает. Но стоило услышать за спиною ровный, мягкий, энергичный голос, который не мог принадлежать никому другому, и сладкий туман окутывал голову, исчезало недовольство.
Он пытался выяснить для себя самого, чем же она ему так понравилась. Красива? Конечно. Но не в том дело. Характера ее он, в сущности, не знает. Чем же тогда?.. Каштан так и не понял — чем. «Надо что-то делать, — думал он. — Или огнем выжечь, или…»
Каштан лукавил перед самим собою. Выжечь не мог: она была везде независимо от его воли. Что-то предпринять, даже заговорить первым — одна эта мысль казалась Каштану невозможной. Легче, казалось, смерть принять. Но самым ужасным для Каштана было то, что он сознавал, что из всего этого никогда ничего не получится: он, деревенский парень, мужик, и она, такая царевна, из столицы, такая… Она была для него самой яркой звездой, что каждый вечер поднималась над Дивным, звездой ослепительной и — недосягаемой.
