— А ум не нужен? — рассмеялся Горяев.
— Что? А! — Соловьев тоже посмеялся. — Такие глаза, уши и руки, которые действуют без ума, нам не нужны. В общем, продумайте наиболее продуктивную работу отдела, помогайте оперативности всего министерства. Желаю успеха…
Ну что ж, в этот день Горяев мог считать, что избранный им образ жизни не так уж плох и, оказывается, совсем не мешает идти вверх…
Глава седьмая
Глинкина вела в камеру дежурная выводная — Галина Бутько, и он то и дело оборачивался к ней и повторял одну и ту же фразу: «Ой-ой, мой следователь теряет терпение, а я гуляю с такими красавицами!»
— Давай без самодеятельности, — строго сказала конвойная.
Два дня назад к ней в домик на окраине города, где она жила с матерью, утром пришла пожилая симпатичная женщина с чемоданом. Мать уже ушла на дежурство в больницу, и дверь незнакомке открыла она сама.
— Ты Галя? — спросила женщина с чемоданом.
— Ну, допустим, — насторожилась Галя, — а что? — Все-таки на семинарах в тюрьме ее учили и бдительности.
— Я приехала с Дальнего Востока. Сын мой Сенечка Глинкин сидит у вас в тюрьме. Ничего мне не надо, только скажи, каков он с виду? И все.
— Не помню я никакого Глинкина, — сказала Галя и хотела уже закрыть дверь, но ее остановило чисто бабье любопытство — что тут за дело такое? Она, конечно, помнила Глинкина, ей говорили, будто он в большом начальстве ходил…
— Дай хоть водички глоток, — пересохшим голосом попросила седая женщина.
— Заходите, — буркнула Галя и провела гостью в дом, в столовую-кухню.
Седая женщина, поставив чемодан на пол и откинув платок с головы на плечи, жадно пила воду, а Галя разглядывала ее полностью открывшееся дородное лицо и чуяла — сейчас ее будут просить, может быть даже умолять…
Женщина поставила кружку на стол и заговорила глубоким грудным голосом:
— Господи, когда я рожала его, когда учила ходить, говорить, когда первый раз в школу отправляла, когда первый раз мужика в нем увидела — разве я думала, что для тюрьмы его растила? Он же начальником в советской власти, и вдруг тюрьма. Все ли тут справедливо? Не по злу ли его за решетку сунули? Вы, дорогая, добрая, красивая, вы только поглядите, какой он был! Уважьте мать — поглядите. — Женщина повалила чемодан на бок и раскрыла его. Сверху лежали оранжевый японский зонтик и ярко-синий шерстяной джемпер — тоже японский, новенькие, еще с ярлыками, это Галя увидела мгновенно и точно. А еще сверху лежал семейный фотоальбом. Женщина взяла его, раскрыла и, не выпуская из рук, торопливо стала перелистывать перед глазами Гали:
— Это когда ему было пять…
— Это когда десять…
— Это когда в комсомол приняли.
Мальчик словно стремительно рос на глазах у Гали… И вот альбом уже закрыт.
— Галочка! Я все отдам, не пожалею, только бы помочь сыну.
— Как же я ему могу помочь? — спросила Галя насмешливо, запомнив, однако, те два слова — «все отдам».
— Можешь… — напористо прошептала женщина и, взяв Галю под руку, отвела ее к дивану, они сели там рядком, плотно…
Глинкину в тюремной камере приходилось туго. Кроме него там находилось, еще четверо, уголовников, которые быстро пронюхали, что Глинкин попал из князя в грязи, а у них к ворам с чинами, как правило, отношение злое. Главарем в камере был совсем молодой парень по имени Валера, а по кличке «Колобок». Кличку эту ему дали за то, что, по его рассказам, он за свою долгую жизнь только тем и занимался, что убегал от грозивших ему судов. Бежал будто бы из Смоленска, из Харькова, из Одессы и еще откуда-то. Поди проверь. Но парень он был лихой, и заключенные его боялись. Теперь, попавшись и ожидая суда, Колобок все еще верил в какую-то свою удачу, но чем ближе был день суда, тем злее он становился. И он взялся за Глинкина. Показав на него, сгребавшего мусор в ведро, сказал с яростью:
— Воры с чинами, как этот, вот кто законы придумал, кого из нас и на сколько припаивать. Эй, вор с чином, поди-ка сюда!
Глинкин послушно подошел, он по прежнему опыту уже знал, что распоряжения таких, как Колобок, надо выполнять.
— Ну, чего понадобилось?
— Во-первых, раз ты дежурный, работай лучше, вон в углу пылинка лежит, возьми и принеси сюда…
Выполнил Глинкин и это — вернулся, показал, кончик пальца — грязный.
— Ну, видишь, какое безобразие? Тут, братец, работать надо, это тебе не на черных «Волгах» ездить. Давай кончай уборку, надоело глядеть, как ты ползаешь. Углы проверь, их четыре… Давай работай!
Глинкин схватил ведро и веник с совком.
Высыпав мусор в общий мусороприемник, он возвращался с ведром в камеру и на лестнице встретился с Бутько — посторонился, прижался к стене. Она с непонятным удовольствием на лице посмотрела на него и тихо сказала: «Поделитесь с везучим» — и пошла вниз по лестнице.
Глинкин чуть не бегом ворвался в камеру, поставил ведро в угол и прилег на свою койку.
— Эй, вор с чином! Чего разлегся среди бела дня? Санаторий тебе тут?
Глинкин послушно поднялся, спустил ноги на пол и сел. И нисколечко не обиделся на проклятого Колобка, его мысли сейчас были далеко, далеко… Цепочка заработала! Глинкин не знал, кто в этой цепочке, но то, что она начиналась с юриста райисполкома Сверчевского и кончалась этой красоткой разводящей, в этом он уже убедился…
Спасением Глинкина Сверчевский занялся сразу же, как только узнал о его аресте. И это он нашел и Галю в следственном изоляторе, и ту седую женщину, сыгравшую роль матери арестованного Глинкина, построил из них цепочку в тюрьму, к Глинкину, и начал им руководить….
Сейчас, дав ему совет поделиться с «везучим» (так они между собой называли Лукьянчика), Сверчевский знал, что делал, — свой план спасения Глинкина он назвал «цепная реакция»…
Когда следователю Арсентьеву сообщили, что Глинкин просит срочно его допросить, он подумал, что кончилось то самое «пока». Но что он надумал взамен молчания?..
Ожидая в кабинете следственного изолятора, когда приведут Глинкина, Арсентьев смотрел в окно — во дворе наголо остриженные парни в белых поварских куртках (очевидно, дежурные по кухне), сидя кружком, чистили картошку, то и дело там взрывался хохот. Удивительная штука жизнь: люди лишены свободы — казалось, главной приметы истинной человеческой жизни, а вот они хохочут, сидя в тюремном дворе вокруг ведра с картошкой. У них там тоже все время что-то происходит, одно их огорчает, другое радует, третье смешит. Интересно, чему они могут смеяться?..
За спиной Арсентьева скрипнула дверь, он обернулся и увидел Глинкина. Присев как-то боком к маленькому столику, Глинкин сказал тихо:
— Берите протокол…
— Камни заговорили, — усмехнулся Арсентьев несколько раньше времени. Протокол допроса, однако, пододвинул к себе. — Ну, Семен Григорьевич, — вперед…
— Я признаю взятку у Ромашкина — он вручил мне те двести рублей при встрече…
— У кинотеатра «Октябрь»? — быстро уточнил следователь.
— Это не имеет значения. Главное не это. Главное, что были взятки еще. Но самое главное, что я делился с товарищем Лукьянчиком.
Арсентьев перестал писать и взглянул с интересом.
— Пишите, пишите, пока я не передумал… делился с товарищем Лукьянчиком.
— Повторите это на очной ставке?
— Всенепременно.
— Какие взятки еще признаете?
— Это потом, потом… На сегодня — все. Я сделал нелегкое для себя признание, достаточно долго мучился и теперь хотел бы вернуться в камеру.
— Но у меня есть вопросы, — возразил Арсентьев.
— Потом, Дмитрий Сергеевич, потом. Сейчас — в камеру.
Оформив протокол допроса, Арсентьев вызвал конвой, и Глинкина увели.
Вот так номер! Лукьянчик! Арсентьев вспомнил анонимку — нет, нет… это ничего не значит!
Секретарю горкома Лосеву всю эту историю докладывал районный прокурор Оганов. Присутствовавший при этом прокурор города Гурин сидел сбоку и, скосив глаза, наблюдал, как секретарь слушает, и удивлялся, что тот не выказывает ни малейшего удивления. Еще в самом начале доклада Лосев встал и, бросив «продолжайте», прошел к сейфу, вернулся оттуда с папкой, положил ее на стол перед собой, развязал тесемки, откинулся на спинку кресла и прищурил глаза… Когда Оганов умолк, Лосев спросил жестко:
— Ваши предложения?
Оба прокурора промолчали.
— Основания для ареста Лукьянчика есть? — спросил Лосев.
— Необходимо провести следственную работу… — прогудел Оганов.
— Наконец зашевелитесь? — голос Лосева опасно зазвенел. — Я-то вам не указчик, но как коммунист у коммунистов я спросить могу: если бы вы не получили бумагу из Москвы, долго бы еще Глинкин орудовал у всех нас под носом?
— Не мы одни, Николай Трофимович… — начал было Оганов.
