Веранда заставлена стеллажами с гипсовыми фигурами и завалена каменными глыбами. Варя и Полонский стоят у мольбертов с палитрами и кистями в руках — лицом к лицу.
— Нет, Полонский, — говорит Варя, — так неинтересно. Давайте рисовать друг друга не глядя, а по внутреннему видению.
Она разворачивает свой мольберт и становится к Полонскому спиной.
Он разворачивает свой мольберт и становится спиной к ней.
Шуршат по полотнам кисти. На подоконнике раскрытого в сад окна дымится сигара Полонского. Птичий гомон.
Изображение Вари на холсте Полонского состоит из ярких треугольников и ромбов. Варя подходит и смотрит.
— Вы видите меня такой легкой и веселой?
— Вы такая и есть.
— Вы меня любите.
— Да.
— Ладно. Но мы оба должны помнить, что это продлится недолго. Потому что главное для меня не вы, а искусство.
— Конечно, — соглашается Полонский. И они целуются.
— Когда я перестану вас любить, — предупреждает Варя, — я вам сразу скажу.
— Договорились, — соглашается Полонский. И они опять целуются.
После этого они прожили вместе сорок три года. Но это в будущем. А сейчас, в это мгновение, в окно заглядывает двенадцатилетний веснушчатый мальчик и нюхает лежащую на подоконнике сигару Полонского. Этот мальчик — Вася, сын Семена Левко.
Почему-то все главные события в истории нашей семьи происходят в присутствии членов семьи Левко. Вот и первый поцелуй моих бабушки и дедушки, так же как первый поцелуй прабабушки и прадедушки, случился в присутствии Левко.
Впрочем, Васю Левко целующиеся не интересуют. Его больше интересует сигара Полонского. Васе, будущему комиссару НКВД, в том году исполнилось двенадцать лет, и ему хотелось всего попробовать.
Понюхав сигару, он лижет ее языком, пробует на вкус.
Прокравшись в теплицу, он нюхает ананас. Блаженно морщится и глотает слюни.
На огороде он выдергивает из грядки морковку, пробует кончик и засовывает овощ обратно в грядку.
Встав на цыпочки, пробует висящее на нижней ветке яблоко.
Пробует и выплевывает ягоды бузины.
Проползает по паркету гостиной мимо двери, открытой на веранду, где целуются Варя и Полонский, доползает до буфета, беззвучно открывает его и пробует из бутылки рябиновую водку. Выпучивает глаза. Оглянувшись на дверь веранды, пробует еще.
Ошалев от водки, он проползает мимо открытой на веранду двери, где целуются Варя с Полонским, проползает, чтоб они не увидели его. Быстро проползает. Вася спешит еще чего-нибудь попробовать.
Слышны звуки рояля. Странная, сложная, причудливая музыка Чернова.
Вася возвращается к теплице и опять пристально смотрит сквозь стекла на ананас. Продолжает звучать музыка Чернова. Вася оглядывается на дом.
Чернов играет на рояле. Рядом Семен Левко. У него приступ очередного словоизвержения.
— Не то, Иван Дмитриевич, не то, — говорит Левко. — Вы, Иван Дмитриевич, все еще боретесь с вурдалаками. Но это уже старо, это вчерашнее. Сегодня, в двадцатом веке, господа, музыка должна выражать не тревогу души, а бодрость ума, не страх, а веселое ожидание победы всеобщего труда, наук и предприимчивости. Сегодняшняя музыка российская должна быть как ананас.
— Болван, — кратко отвечает Чернов и продолжает играть.
— Ругайтесь, но только я, Иван Дмитриевич, читаю передовые журналы. И я всему новому открыт-с, — говорит Левко. — Ив моем понимании ананас — это символ надежды, сочетающий европейскую образованность с ежедневным, кропотливым...
И тут он глядит в окно и видит проникающего в теплицу Васю.
— Ах, какой подлец! — вскрикивает Левко и выбегает из комнаты.
Расхрабрившийся от выпитой водки Вася уже в теплице. Приблизившись к ананасу, к единственному выращенному Семеном Левко плоду, он снова обнюхивает его и, не в силах противиться желанию попробовать, впивается зубами.
Вася впивается в ананас, а ананас своими колючками впивается в него, и Вася, пискнув от боли и ужаса, зависает над ананасом в тот момент, когда в теплицу врывается Семен.
— Мерзавец! Ничтожество! Убью!
И Левко бросается на сына, пришпиленного к любимому фрукту.
Сын, оторвавшись с мучительной болью от колючек, прыгает в сторону, и ананас отламывается от черешка.
Семен вскрикивает, как раненое животное.
Вася бросается к двери. Семен загораживает ему дорогу и, воя от переполнившего его горя, вытаскивает из брюк ремень.
Вася мечется по теплице. Семен загоняет его в угол и начинает избивать, норовя попасть пряжкой по голове.
Пряжка рассекла Васе губу.
— Батюшка, не надо! — умолят Вася, пуская кровавые пузыри. — Родимый, больше не буду! Христом-богом молю! Никогда в жизни не буду!
Он цепляется за ремень, но совершенно озверевший Левко, бросив ремень, хватает лопату и замахивается над Васиной головой.
Чудом увернувшись от железного острия, Вася выбивает башкой стеклянную раму теплицы и выпрыгивает в сад. Семен с лопатой гонится за ним. Вася проносится сквозь сад, сминая цветочные клумбы и ломая кусты. Семен почти настигает его. Вася скрывается в лесу.
Семен уже отстал, но Вася, обезумев от страха, все бежит и бежит. Ветки хлещут его по лицу.
В лесу темнеет, а Вася все бежит и бежит, уже медленнее, вытирая рукавом слезы, кровь и сопли. Впереди овраг. Вася, разрывая руки колючками, скатывается на его дно. Карабкается вверх и снова бежит. Лес редеет. Впереди поле.
Обессилев, Вася лежит лицом в траве. За полем багровое зарево заката.
Раннее утро. Туман. Вася просыпается. Тишина. В траве перед его носом ползет крупный блестящий жук. Вася долго и тупо наблюдает за ним, потом ловит и, одну за другой, начинает отрывать у жука ноги.
Домой он больше не вернулся. Он убежал в Москву, сказался сиротой и устроился к купцу мальчиком. Вернулся в Шишкин Лес Вася уже взрослым, после революции. Почему в результате этого он возненавидел не отца, а целовавшихся на веранде Варю и Полонского, понять трудно, но возненавидел он не отца, а их.
На лбу у Степы мокрое полотенце. Драматическим жестом обхватив руками голову, он лежит на диване в своей московской квартире. Над ним стоит Котя.
— Это конец. Я умираю, — говорит Степа.
— От тебя перегаром несет, — говорит Котя.
— Не от этого, деточка. Я умираю от старости. А п-п-почему ты ночевал в Шишкином Лесу, а Таня в городе? Что у вас с ней происходит?
— Все нормально. Как всегда.
— Что-то не то? Котя, п-п-послушай меня. Я хочу перед смертью открыть тебе одну семейную тайну. Чтоб она не умерла в-в-вместе со мной. Сядь.
Котя присаживается на край дивана.
— Котя, — берет его за руку Степа, — я должен тебе сообщить, что все м-мужчины в нашей семье женились на кошмарных бабах. Это наша судьба. Мы всегда жили на грани развода. Они нас никогда не понимают, не уважают и мучают. Твоя прабабушка терроризировала Полонского сорок три года, а твоя бабушка Даша издевалась надо мной шестьдесят лет. Но при этом мы были с ними совершенно счастливы. Их, деточка, надо т-т-терпеть и любить такими, какие они есть. Они с годами успокаиваются, и остается одна любовь. Котя, ты меня слышишь?
Котя угрюмо молчит.
— Я теперь тебе и за деда, и за отца, — говорит Степа. — Верь мне, деточка, верь мне, что бы ни было, главное — сохранить друг друга, сохранить семью. Ты слышишь, что я говорю?
Котя молчит.
— Что бы ни было, но ради Петьки вы с Таней должны оставаться вместе, — заканчивает мысль Степа и переходит к следующей: — Скажи, милый, а как ты относишься к г-г-г-гомосексуалистам?
— А? Чего вдруг?
— Я предлагаю тебе снять о них д-докумен-тальный фильм.
— Ты мне предлагаешь фильм?
— Я выступлю в качестве продюсера. Я все организую и обеспечу п-показ на телевидении. А ты будешь режиссером-оператором. Это должно быть снято скрытой камерой.
— С чего это вдруг?
— Я тут встретил этого Ивана Филипповича, знакомого Левко, и вдруг п-п-подумал, что это может быть очень интересно. Не пошлая над ними насмешка, а наоборот, как ты умеешь, всерьез, глубоко, с п-п-пониманием этих людей, их сложных отношений с обществом, их особой эстетики.
Из глубины квартиры слышен стук двери, потом звук льющейся воды.
— У тебя тут кто-то есть? — прислушивается Котя.
— Черт, забыл, — морщится Степа. — Эта девочка...
— Какая девочка?
— Журналистка. Понимаешь, она далеко живет. Я ее уговорил остаться. Сам не знаю зачем. Привычка.
— Ну ты даешь!
— Слушай, я тебя умоляю, — просит Степа, — сделай д-д-доброе дело, подойди к ней и познакомься.
— Зачем?
— Чтоб узнать, как ее зовут. Я сразу не спросил, а теперь уже как-то неудобно. Она говорит, что у нее на телевидении хорошие контакты. Ну иди же, иди.
Журналистка в кухне варит себе кофе. Коленки ее обладают магическим свойством привлекать внимание. Вот теперь Котя на них смотрит.
— Вы меня не помните, Константин, — говорит она, — а ведь я когда-то про ваш «Великий шелковый путь» писала. Классная была работа. Ой! Вот так у меня вечно!..
