— За пятыми разами, за божьими словами…
У нее было много этих «разов» и божьих слов, она упорно крестила Саню ножом, катала куриное яичко по голове и вокруг головы, по груди и вокруг груди, по рукам и вокруг ног, сплевывала, что-то сдув то с левой Саниной ноги, то с правой. Потом, крестя яйцом края стакана, выпускала в воду белок с желтком, ставила стакан против света и говорила:
— О, смотрите, видите?
Ганка ничего не видела. Ну, колышется в воде разбитое яйцо, ну, будто курится что-то вверх. Но Бахурка, которая приходила на эту ворожбу, всегда отвечала:
— Ага…
— Поднимается, поднимается вверх! Видите? То дым от бомбы! Как же его много! Застарелый испуг, но хорошо, что вышел дым, я боялась, что он уже не выйдет. Ну что, правда ей уже легче?
— Легче, — подтверждала Ганка. — По ночам не плачет, не лезет на стену, как прежде. Только иногда дрожит, словно перемерзла на морозе.
— Просвирку давали?
— И просвирку, и свяченую воду, — вмешивалась Бахурка.
Когда шептуха пришла в последний раз, то, показывая стакан с разбитым яйцом, сказала с тихой радостью:
— О, гробы вышли! Видите? Очень хорошо, что гробы вышли, — от них вся беда. Один гроб хорошо видно, а вот другой чуть виднеется. Видите?
Ганка ничего не видела, а Бахурка сказала:
— Ага!..
И в последний свой приход шептуха почти ничего не взяла. Только миску студня. А несколько рублей Ганка совала ей в руку — брать не захотела. Сказала, что грех, что мать на нее сердится за большие поборы…
Сане и в самом деле помогло. Не творилось с нею такого, как прежде, не нужно было успокаивать ее среди ночи ни холодной водой, ни игрушками. И есть стала лучше, и лицом похорошела, а то уж такая была измученная и худая, что хоть глаза закрывай, лишь бы не видеть. И думала Ганка: ну, как это на свете получается, — мучилась ее Саня, а знахарка пришла, пошептала — и все прошло. И хотя она, Ганка, не видела никаких гробов, а может, все-таки были они, потому что помогло, помогло ведь! И бомбы не видела в стакане, и винтовки — а, наверно, было оно все!
Бахурка ей после того сказала:
— Про шептуху никому не признавайся, потому что теперь с этим строго.
— Да знаю, что строго…
— Узнают, что звала к ребенку, так сама беды не оберешься и женщине ждать беды.
Каждый год одно и то же — заботы о топливе.
Хорошо, что возле Збаража залегает торф. В колхозе есть два таких места: одно называется Рудою, а другое Лисками. Збаражане говорят: «Собираюсь копать торф на Руде»; или: «Рыл ту землю под Лисками, рыл, а там не топка, а одно только тьфу». Руда — ближе к селу, почти в селе, торф тут корешковый, когда высохнет, то желтеет, загорается легко, жар от него крепкий. А тот, что под Лисками копают, сохнет медленно, ну совсем по-ленивому сохнет. И глинистый очень. А глины сколько в печь ни клади, нет от нее ни огня, ни жару. Совсем плохой торф под Лисками.
Так копайте на Руде! — скажете збаражанам. Скажете, словно они и сами не знают, что у села торф лучше. Знать-то знают, но не каждому позволяют копать возле села. А для чего то разрешение? — скажете збаражанам. И они так же думают, что разрешение не нужно, можно и без него (раньше и в самом деле без разрешения копали), но правлению колхоза виднее. А оно считает по-своему.
Как же берут разрешение? По-разному. Вот, скажем, видит человек, что уже и весна кончилась, что лето жарит-жарит, а там и осень. Чем же топить зимой? Ну, хватит на какое-то время плетей высохших будыльев кукурузы или подсолнечника, что на огороде соберешь. Срубишь на меже кусты вьюнка, а то так уж разросся, что скоро волки в нем завоют. Но ведь — это все. Лесу тебе не выпишут, потому что в прошлом году выписывали, а сам красть не пойдешь: ведь словно бы не из воровского рода. И вот, рассудив так, видит человек, что одна ему дорога — в контору. А в конторе сидит председатель колхоза Дробаха — вечно недовольный и собой, и людьми, потому что никогда у него ничего не клеится.
— Здравствуйте, — говорит человек.
— Здравствуйте, — отвечает Дробаха. — Что хорошего?
— Хорошего? Хм… А может, плохого?.. Хм…
— Просить что-то пришел?
— Да топки бы…
— Ни хворосту, ни дров — ничего!
— Да на что нам те дрова… Торфу хотя бы…
— Копай. Под Лисками.
— Да ведь далеко… Привезти трудно. Если б на Руде.
— Все на Руде хотят. Не видят, что там еще на день-два… А ты, кроме того, и хитрый. Полтора года кто на сахарном заводе в Корделевке работал? А тебя в колхоз тащили, тащили…
— Жена моя ведь из колхоза не выходила…
— Боялась, что землю отрежут!
— И дети помогали…
— Только под Лисками!
Вот и все. Копай под Лисками и не вздумай хитрить. Если, боже упаси, попробуешь на Руде влезть, беды потом не оберешься: все равно Дробаха узнает — или сам, или кто докажет, а если узнает, то и выкопанный и высушенный торф заберет. Потом твоим торфом в конторе или в клубе всю зиму будут топить. Или в школу завезут — ведь колхоз обязан обеспечивать школу топливом!
У Ганки по-всякому выходило. Выходило так, что и ее под Лиски посылали, и копала она там — разве против ветра станешь плевать? А однажды ее под Лиски направили, а она — на Руду! Какой скандал тогда закипел! Дробаха сам приехал забирать ее торф, а она не дала! Кладет он торф на телегу, а она снимает. Что он положит, то она снимет. Чем только ей ни угрожал, а Ганка все свой торф снимает. Ничто ей было уже не страшно. Ни наказания никакого не боялась, ни угроз.
Так тогда все и закончилось. Ганка вместе с детьми, взяв мешочки, переносила свой торф домой, спрятали немного в хлеву, а немного на чердаке и поприсыпали мусором.
