— Закрыто, — сказал голос из-за двери, — чего ломишься?
Из милиции разговаривать с Гидроторфом тоже не разрешили.
Наступила ночь, а Сема все бродил из улицы в улицу, старательно разыскивая хоть какое-нибудь гостеприимное по виду учреждение, но отовсюду его прогоняли.
В одиннадцать часов Сема добрел до больницы. Бородатый фельдшер впустил его в свою дежурку и кивнул на телефон. Гидроторф очень долго не отвечал. Сема дул в трубку, называл телефонистку «дорогим товарищем» и, из опасения надоесть фельдшеру, говорил:
— Извините, доктор, я сейчас…
— Гм, — произносил фельдшер, — что ж!
Тонкий голос дежурного по Гидроторфу заявил, что, во-первых, он ничего не знает, а во-вторых, даже если бы и знал, все равно транспорта нет.
Сема потребовал квартиру директора.
Директор спал. Будить его отказались.
Тогда Сема позвонил начальнику автопарка.
На пристани под навесом никто не спал. Беленькая девочка плакала. Ребята сосредоточенно курили. Желающих вернуться в Ленинград было уже девять. От усталости у Семы подкашивались ноги и гудело в ушах.
— Сейчас за нами приедут, — сказал он громко, — слышите, товарищи?
— Ври больше, — сказал кто-то из темноты, — мы целый час мотались по городу…
— Я звонил.
— Откуда?
— Из больницы.
Ему было холодно и очень хотелось есть. Кроме того, он насквозь промок. Но люди приободрились, настроение стало лучше, беленькая девочка перестала плакать. Для того чтобы стало совсем хорошо, Сема решил соврать.
— И о нас вовсе не забыли, — сказал он, — ничего подобного. Когда я звонил, то мне сказали, что машина за нами уже вышла. Хорошая, большая машина. Поместительная.
— На колесах, — сказал голос из темноты.
— Конечно, на колесах, — всерьез ответил Сема, — обязательно. Ну и вот. Нас ждут давно, барак нам приготовлен, все…
— Вот что, ребята, — густым и медленным басом предложил Ястребов, — надо Щупака сделать бригадиром. Правильно?
— Правильно, — сказала беленькая девочка, — надо энергичного.
В общем, история получилась довольно глупая. Его сделали бригадиром за то, что он наврал. Ведь в автопарке ему никто не ответил.
И тогда он вновь направился в город. Ужасно болели ноги, хотелось полежать, попить горячего чаю. И угнетала полная безнадежность положения.
«Удрать, что ли?» — подумал Щупак.
Но это было бы подлостью по отношению к товарищам.
На какой-то темной, хлюпающей от дождя, незнакомой улице, у огромных ворот разгружались грузовики — штук шесть-семь или даже больше. Красноармейцы в подоткнутых шинелях таскали в ворота ящики, там сиплый голос считал:
— Пятьдесят шесть, пятьдесят семь, пятьдесят восемь…
«Не жить мне на этом свете, если Красная Армия нам не поможет!» — загадал Сема.
И армия помогла. Из темноты вышел командир, посветил в Семино измученное лицо электрическим фонариком, выслушал печальную историю торжественного прибытия ребят и девушек на Гидроторф и велел Семе обождать. Командир этот оказался к тому же прекрасным шофером. Сема сел рядом с ним в сухую кабину и выслушал слова о том, что трудности закаляют, что будущий красноармеец (а все вы будущие красноармейцы) должен всегда быть в хорошей форме, не раскисать, даже когда двое суток не принимает горячей пищи, и прочее в таком же роде. Но никаких казенных интонаций в словах незнакомого командира Сема не расслышал. Порою даже казалось ему, что командир этот немножко посмеивается.
Подъехали к пристани, Сема встал на подножку, крикнул:
— Эй, товарищи, рассаживайтесь, попрошу спокойно, мест всем хватит, мы имеем семь машин, на бортах сидеть воспрещается, всем на пол, покрыться брезентом! На фронте случается и похуже, а все мы, в конце концов, будущие красноармейцы!
— О, дает бригадир! — произнес кто-то в темноте.
Из-под брезента голоса доносились, как из могилы:
— Душно!
— Примите сундук! Сундук же на меня поставили…
— Брезент под зады подсовывай, ребята, а то ветром оторвет…
Наконец Сема тоже уселся и захлопнул за собой дверцу.
— У меня просто нет слов, — сказал он. — Так выручили нас, так выручили. Может быть, мы теперь познакомимся? Щупак Семен.
— Сидоров Иван! — ответил командир, вглядываясь в залитую дождем булыжную мостовую.
В кузове, под брезентом, ребята пели «Слезами залит мир безбрежный», а Сидоров рассказывал, что, по его сведениям, дела на Гидроторфе идут из рук вон скверно, рабочая сила бежит, специалистов не хватает, на электростанции постоянно садится пар и отвратительно тянут котельные из-за слишком большой влажности торфа, что под угрозой выключения находятся многие промышленные предприятия края.
Сема слушал и удивлялся: откуда этот военный человек, командир, знает такие подробности насчет Гидроторфа?
— А мы вам кое в чем помогаем, — сообщил Сидоров. — Небогато, можно бы больше, но помогаем.
Грузовик, фырча и постреливая, мчался по темной лесной дороге. Фары едва пробивали влажную темень, но Сидоров вел машину легко и уверенно, точно чутьем угадывая рытвины и ухабы.
Никакого барака для вновь прибывших ленинградских комсомольцев не оказалось. Ни ужина, ни завтрака, ни даже обеда они не получили. Вещи валялись возле дощатой конторы, часть ребят спала вповалку на еще сырой после ночного дождя земле, часть бродила по завам и помзавам, пытаясь отыскать управу на все это безобразие.
Было жарко.
Солнце уже успело высушить остатки ночного дождя. Кричали петухи. Женщина полоскала белье в корыте возле дома. Сема вдруг вспомнил беленькую девушку. Ее звали Кларой.
«Клара, — думал Сема, — Клара, Кларетт, Кларнет, донна Клара. Она измучилась, донна Клара… Может быть, я, наконец, влюблен?»
Ему давно хотелось влюбиться, но влюбиться почему-то не удавалось.
— Донна Клара, — шептал Сема, — донна Клара. Под небом Сегедильи. Шумит, бежит Гвадалквивир… Донна Клара…
«Нет, — решил Сема, — это не то. Я не влюблен. Нисколько не влюблен».
В кооперативе по стенкам висели огромные расписные солонки, дамские шляпы, пачки бумаги «смерть мухам» и часы-ходики.
— Пищей не торгуете? — спросил Сема.
— Нет, не торгуем.
— Может, что-нибудь есть?
— Нет.
Все лето Сема не трогал дневника.
Писать было некогда, так же как и грустить.
Когда комсомольцы получили наконец барак, Сема принялся за искоренение клопов. С тремя помощниками он кипятил в часы отдыха воду, устанавливал по углам барака чудовищно вонючие курильницы, мазал койки керосином, советовался с врачом и опять начинал сначала.
— Есть подозрение, — говорил он, — что клоп является носителем бацилл рака.
Ребята рака не боялись.
Тогда Сема заявлял, что клоп располагает к заболеванию малярией.
И это не было страшно.
Но он до того всем надоел, что субботник все же был устроен: курились курильницы; мусор возле барака поливался известковым молоком; пол в бараке шпарили из ведер подслащенной кипящей водой с квасцами, кровати обливали раствором буры. Тараканы, несомые потоками воды, выливались из дверей барака и хрустели под ногами. Девушки орудовали нефтяным мылом.
К ночи Сема вывесил плакат:
Остановись, прохожий, задумайся, товарищ! здесь НЕТ и НЕ БУДЕТ ни одного насекомого!Плакат всем понравился. Сема очень быстро написал еще три:
кто плюет на пол, тот плюет в лицо своему товарищу свою ненависть к буржуазии воплотим в усиление бытовой чистоты кто дружит с клопами, тот враждует с друзьямиПоследний плакат был ребятами осужден как плоский и недоходчивый.
Работал Сема на аккумуляторе. Стоял удушающе жаркий июль. От жары и ветра Сема весь облупился. Кожа лезла с него клочьями. В поселковом кооперативе он купил себе шитую золотом тюбетейку и сам смастерил трусы — зеленые с красной отделкой. Когда солнце уж очень жгло, он поливал простыню водой и накидывал мокрое полотно на плечи бурнусом.
Работа была очень скучная, однообразная и унылая: сигналы флажком, слежка за уровнем гидромассы, черпак, мостик… Подолгу он один стоял на мостике и смотрел вдаль на краны, на поселок, на паровоз, бегущий там, где земля смыкается с небом.
Палило солнце. Кричали кузнечики.
На дальних полях, густой и черный, засыхал торф. К нему от аккумулятора тянулись трубы. Сема распределял торфяную массу по полям сушки.
Хотелось спать. Это было самым трудным — не спать, когда так ужасно хочется забраться в тень и уснуть хоть часок.
Для того чтобы не спать, Сема писал стихи.
Порой тоска наваливалась на Сему. Это бывало с ним, когда он думал о своем будущем.
