С другой же стороны, чем ближе подходил час окончательного поражения, тем чаще начинала у него холодеть спина. Стоило ему воочию представить себе картину взятия Питера белыми, и… Кто из их главарей в минуты победы вспомнит о неписаных обязательствах? Кто возьмет под охрану и покровительство его, Зиновьева? Кровь будет литься рекой, страсти распояшутся… Где гарантия, что какие-нибудь мерзавцы, темные изверги… Нет скорее, как можно скорее прочь из этой проклятой западни… Какой непростительный промах: надо было так или иначе добиться на этот роковой месяц заграничной командировки, пересечь рубеж двух миров, встретить последний удар там… Этого не сделано, значит, в Москву! В Москве все-таки не белые вешатели!
Секретарь вернулась, пожимая красивыми плечами: шофер говорит, что этого… Блэра он не застал дома: уехал на мотоцикле; куда — неизвестно.
Беспокойство Зиновьева начало перерастать в панический страх.
Нарушая все законы конспирации («Э, теперь уже все равно!»), он позвонил к англичанину на дом. Абонент не отвечал. Последовал второй, третий звонок… Тщетно. Блэра дома не было… Не было, и быть не могло.
На своем очень хорошем мотоцикле, без всяких вещей, с бумажником, набитым только пропусками и мандатами, Дориан Блэр мчался вот уже час по Парголовскому шоссе к финской границе. Очки его забрызгало грязью, английские ботинки наполовину истерлись на заносах, когда юзила машина. Его много раз останавливали патрули, но человек с такими документами был вне всяких подозрений.
Наконец возле Дибунов он выключил мотор и соскочил со своей «индианы». Ничуть не интересуясь ею больше, он посмотрел на часы. Было уже около половины седьмого. Он постоял, подумал.
— Oh, damned boy! Проклятый мальчишка! Каким чудом он не разбился вдребезги? Хорошо еще, что старый дурак нарвался на меня по телефону! Ха! А этот сукин сын Григорий Зиновьев, вероятно, дрожит теперь, не зная, стартовать ему или нет. Ну, ладно, Блэр! Об этом ты прочтешь у Макферсона в гельсингфорсских газетах. Послезавтра…
Он перепрыгнул через канаву и очень твердо, как по знакомой дороге, углубился в пограничный лес.
* * *
Этот бой не начинался, как другие знаменитые сражения мира, одним или несколькими пушечными выстрелами. Он начался сразу неистовым, хриплым, яростным «ура», таким «ура», которое леденит кровь в жилах у захваченного врасплох противника.
Когда командир спешенного белого эскадрона граф Борис Нирод выскочил из избы на грязную улицу Ям-Ижоры, — все было уже кончено. Мимо бежали, оборачиваясь, стреляя в темноту, неясные силуэты. Слышались крики:
— Обходят! Красные! Обходят!
Справа затрещал пулемет, а с востока, раскрываясь между ям-ижорскими темными постройками, то повышаясь, то понижаясь в тоне, становясь все ближе, нарастало свирепое «ура».
Нирод сделал слабую попытку задержать, остановить отступающих. Безнадежно!
Он схватил одного из бегущих солдат за винтовку. Тот без всякого сопротивления выпустил ее из рук.
— Сам — сволочь, офицеришко! Иди, сам дерись! — ответили ему уже издали.
В бешенстве он хотел было выстрелить вдогонку, но в этот миг справа от него, за сараями затрещал забор.
— Вон они, вон они, Зубков… Бей, бей! — услыхал Нирод. — Выходи к стрелкам на улицу!
Тогда и он тоже пустился бежать. Только потому, что он был местным жителем, он смог ускользнуть. Задержались он и его солдаты лишь на опушке Павловского парка.
Здесь, неподалеку от мавзолея Павла Первого, от Розового павильона, от блестевших под осенним дождем мокрых статуй, отступающие от Ям-Ижоры белые залегли и начали оказывать какое-то сопротивление.
Борис Нирод, всклокоченный, злой, помятый, собрав своих, расположил их за невысоким земляным валом. Двух человек он послал налаживать связь с соседями.
Эскадрон почти тотчас же ввязался в перестрелку. Граф бледный, сидел на земле, прислонясь спиной к дереву.
— Что за шут? — с тревожной злобой бормотал он.
Что это? Неужели это серьезно? Но почему же тогда это — у нас, на фланге? Они же обещали бить в центр!
Он сидел, а справа и слева от него, усиливаясь, нарастая, начиналось что-то действительно серьезное. У Славянки, у Шушар, за Детским слышалась все более мощная артиллерийская канонада. Винтовочная стрельба трещала повсюду. Где-то что-то, должно быть, загорелось. Дождь перестал, но слева понесло горьким дымом пожара. А связисты все еще не шли…
* * *
Примерно в это же время полк Антонины Мельниковой и соседние, стоявшие в деревнях Старое и Новое Наново, бросились в атаку на Каграссарскую высоту. Красные цепи пошли по колено в воде через сплошное двухкилометровое болото. Враг сидел там, высоко над ним. Сверху ему была открыта вся равнина, по которой велось наступление. Он мог бить атакующих на выбор. Ему удалось задержать здесь наши полки. Но главное было все равно уже сделано.
Полчаса или час спустя Юденич в Гатчине, Родзянко в Красном со злобой, недоумением и страхом узнали о том, что случилось. Расчет на то, что Красный Питер в решительный момент забудет о своих флангах, позволит белым бросить все силы в центр, ограничиваясь по обоим крыльям лишь легкими заслонами, — этот расчет рухнул. Приходилось на ходу, в бою, перегруппировывать свои части. Ослаблять центр, укреплять фланги. Заменять один план другим. И все это — как можно скорее. Юденич отлично понимал, что всякая затяжка несет ему гибель. Если Питер не будет взят в два дня, он не будет взят вовсе… А тогда…
Сидя в кресле в одной из комнат Гатчинского старого дворца, генерал Юденич обдумывал положение. Он поставил полный локоть на ручку кресла, закрыв ладонью глаза, поник головой на руку. Странно!
Он помнил дни, когда русская армия — такие же бородатые и безбородые мужики, какими он командовал и сейчас, — по горло в снегу, карабкаясь на отвесные скалы, проваливаясь в пропасти, рванулись по его приказу на штурм неприступного Эрзерума.
Турки — неплохие, дисциплинированные солдаты. Немецкие штабисты были умелыми вояками. И все-таки его полки, армия генерала Юденича, в нечеловеческих условиях взяли Эрзерум. Он взял его! А теперь?
Что затрудняет его теперь? Что делает эту войну непомерно трудной? Что мешает всем его планам? Что?
Он вздохнул, поморщился, потому что взглянул на карту. Говорят, фокс-терьер или буль-пинчер, — крошечные собачонки, — порою с налета, с разгона убивают медведя. Но это случается лишь тогда, когда им удается вцепиться громадине прямо в горло, когда они успевают мгновенно перекусить ему артерию… Он теперь стал точно такой вот собачонкой. Он должен успеть. Иначе — кончено!
Генерал выпрямился и позвонил.
— Надо передать Родзянке, я думаю… — сказал он вошедшему генерал-квартирмейстеру. — Пусть снимает части покрепче… Ну, ливенцев, что ли… и бросит их в обход правого фланга красных.
Вошедший медлил итти. Юденич поднял на него тяжелые глаза. Желтое лицо его (он страдал и печенью и желудком) еще сильнее сморщилось. — Ну, что еще там?
— Ваше высокопревосходительство… Я опасаюсь, что сейчас это уже невозможно осуществить. Только что получены сведения… Противник массирует войска у Пулкова… Возможно, что там и будет нанесен решительный контрудар…
Генерал Юденич издал долгий утомленный и тоскливый звук. Нечто вроде отчаянного «пф-у-у-ух!»
В эти самые минуты Ленин в Москве, затребовав свою новую директиву, адресованную Реввоенсовету республики, внимательно и озабоченно перечитывал аккуратно отпечатанные на машинке строчки:
«Покончить с Юденичем (именно покончить — добить) нам дьявольски важно…
Надо кончить с Юденичем скоро, тогда мы повернем все против Деникина.
С Южфронта брать теперь, по-моему, опасно: там началось наступление, надо его расширить».
Прочитав все, он задумался, смотря куда-то вдаль, далеко за стены кремлевского кабинета; потом снова наклонился к документу, одно за другим решительно как бы повышая на них голос оратора, как бы обращая и их к огромному множеству советских людей, подчеркнул некоторые слова и, наконец, подписался: «Ленин». «Да, добить! Именно — добить! Навсегда и окончательно!» Он потянулся к электрической кнопке. Где-то за пределами комнаты раскатился звонок.
Жаль, очень жаль, что Юденич там, в Гатчине, не услышал его настойчивой и бодрой дроби. Для него она прозвучала бы погребальным звоном над бездной, внезапно разверзшейся у самых отечных генеральских ног…
* * *
Первые два дня пулковского сражения прошли самым обидным образом для человека, в высшей степени заинтересованного им, — для Вовки Гамалея. И двадцать первого и двадцать второго числа вокруг уже гремело, гудело, свистело, а его заперли в нижних этажах профессорского флигеля. Дед, напуганный собственной своей встречей с современной боевой техникой, был неумолим.
