Приглядываясь к его насупленной и одновременно оживленной мордочке, Павел повторял себе: «Ну вот, ты хотел знать, какая она, сегодняшняя юность? Она перед тобой. Смотри». Она была угловата и менее доверчива, чем их. И, может быть, более обособленна. Но и в ней бурлили силы будущего, все его, заложенное изначально, взрывчатое вещество.
«Я забуду, какой Павел, и так живу, даже в некотором раздражении против него, потому что ни его письма, ни короткие телефонные звонки, выдержанные в обычном стиле конспирации и недомолвок, не могут радовать меня. Но вот он приехал.
— Соскучился?
— Ужасно.
Спустя какое-то время он вдруг говорит:
— Очень трудно мне было.
Но я уже знаю: это не обо мне. Это новые колхозы, которые подкинули Сердоболю из соседнего расформированного района. Это нехватка машин: засыпали навозохранилища торфом, а как оттуда выгружать? Нужен экскаватор, и не христа ради с железной дороги на один день, а постоянный, для колхозов, круглый год. Я спрашиваю с беспокойством:
— И как же?
Павел достает исписанный блокнот, набросок статьи в «Известия». Вот его главная мысль: в годы первых пятилеток в стране был создан могучий тракторный парк, перевернувший стальными плугами землю. Задача сегодняшнего дня — удвоить, утроить плодородие почвы. Но добыча торфа, приготовление компостов, развозка удобрений по тысячам гектаров колхозных полей по плечу только «малой технике»: торфопогрузчикам, тракторным лопатам, экскаваторам. И они должны стать детищем нашей семилетки. Мы думаем вместе над каждой фразой. Потом говорим о его газете: у них теперь селькоровские посты по всему району, двести человек! Отклик на сигналы мгновенный: письмо не отсылается ни в сельсовет, ни в колхоз, а обнародовывается тотчас. Людям это очень даже понравилось! Но вот в самой редакции… Расцветаев не тянет, нет. Газетчик должен быть человек шустрый, озорной, не считающийся ни с расстоянием, ни со временем: сорвался и пошел.
— У таких, как Расцветаев, — Павел вздохнул, — главная обязанность получать зарплату. И не придерешься: на работу не опаздывает, биография хорошая, на собраниях каждый раз выступает, стоит с карандашиком, держит у груди блокнот и бубнит: «Надо подходить дифференцированно… не упускать главные вопросы… работать с каждым человеком в отдельности… сосредоточить все внимание…»
Мы давно не виделись и говорим о тысяче вещей сразу, как бы проверяя все закоулки души: ты мой, ты такой же?
Солнце скатывается быстро; дыминки тьмы плавают в воздухе. Из-за домов показался туманный месяц, похожий на замутненное дыханием зеркальце. Мы стоим у окна и говорим о том, как хочется жить и любить, когда вокруг красиво! Ведь на воображение очень влияет обстановка.
Павел припомнил, что в Америке есть какой-то институт брака, куда съезжаются обеспеченные люди, желающие вступить в супружество. Живут некоторое время, знакомятся, а вокруг действительно созданы все условия: парки, скамейки, соловьи.
— Наверно, это в самом деле вызывает чувства на время, — сказал задумчиво Павел. — И влюбляются и женятся. Но все-таки суррогаты!
Я добавила сердито:
— У них все суррогат! Только одно настоящее: деньги. И они живут, чтобы добывать деньги, а потом покупать на них свои суррогаты!
— А для чего живем мы? — в голосе у Павла усмешка, проверяющая меня. — Мы двое: ты и я?
Я посмотрела на него очень серьезно.
— Не только для того, чтобы любить друг друга, конечно. Любить мало: надо уважать мечту другого. И еще — думать заодно. Сначала вместе думать, потом любить.
— Но мы постоянно ссоримся. — Павел продолжал поддразнивать меня. — Сходимся только на одном: когда вместе ругаем недостатки. И все равно мне тут за тобой не угнаться!
— А знаешь, в чем дело? — Я не обращала на него внимания. Пусть я и не права, но раз мысль пришла, ее надо высказать. — Откуда у меня нетерпение? Может быть, некоторые из нас слишком рано решили, что в одно утро проснешься, а за окном коммунизм. Тем более что каждый представляет его по-разному и все вместе не очень конкретно. А если смотреть исторически, ну вспомни: феодализм создавался веками, буржуазия укрепляла свой уклад полустолетиями. А мы за несколько десятков лет перевернули всю мировую историю. Да, перевернули, но ведь это — как целину подняли — только начало работы. А сколько ее еще! Ого! И делать кому! Ну нам же, нам же, кому другому! Ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Понимаю, хотя у тебя, как всегда, в голове путаница. И все-таки сегодня сроки истории другие, не сотни лет, Тамара! Если уж говорить философски, давай вернемся к самому началу: чем все-таки диктуются изменения общества?
— Ростом сознательности?
— А сам рост сознательности? Нет, сознательность потом. Когда производительные силы начинают задыхаться в рамках старого общества, люди тоже, сначала инстинктивно, а потом уже осознанно и активно ищут путей перестройки. Ведь дело в том, что при феодализме ремесленник просто не мог бы работать на паровой машине: для новой силы нужно было иначе группировать людей. А электричество? Старый капитализм не мог с ним справиться, значит, появляются монополии, мощные объединения капитала. И теперь капитализм стал еще более громоздок: ты видишь, концерны подчиняют себе целые отрасли, блоки военные и экономические стягивают континенты. Но все-таки следующая ступень: атом — этот богатырь в пеленках — уже не сможет существовать даже и в таких расширенных рамках. Ему нужно новое общество, потому что старое способно сделать из него только орудие убийства, вогнать, как пулю, в револьвер у виска человечества. Коммунизм неизбежен. Если бы я не был советским человеком, а только инженером или ученым, я бы все равно, в любой части света, пришел бы к такому выводу.
— Эх, оставалось бы у нас у каждого в запасе по двести лет жизни, чтобы все увидеть до конца! — сказала я.
Павел странно качнул головой.
— А любовь еще короче человеческой жизни, — неожиданно сказал он.
У меня сразу стеснилось сердце. О ком он подумал сейчас: обо мне или о Ларисе? Ведь она существовала! Она была такая же живая, как и я. А что я о ней знала? «Беленькая, добрая». Как мало.
Я храбро ответила:
— Что ж. Пусть и так. Но, расставаясь, надо оставлять человека хоть немного лучшим. В этом смысл всех человеческих отношений. Надо много дружить и любить. Знаешь, откуда идут все мои огорчения? Что мне кажется самым невыносимым? Когда ко мне кто-нибудь плохо относится. Безразлично кто. Мне просто трудно жить тогда. И в то же время одного сознания, что я вызываю теплое чувство, уже достаточно. Мне, по сути дела, больше ничего и не надо от человека: два-три добрых слова, несколько одобрительных взглядов. Я все время должна ощущать на себе это доброжелательство, протянутые с готовностью руки. Тогда я счастлива.
— Этого ты хочешь от всех. А от одного?
— Так ведь он будет со мной рядом?
— Во всем? Может быть, и нет. Видишь ли, в отношениях людей применяется не Эвклидова геометрия, а геометрия Лобачевского, огромных пространств, где плоскости смещаются, далекое и близкое — рядом. Вот ты говоришь, что когда мы встретились, ты почувствовала, как мы близки. Но и бесконечно далеки! Так было прежде, возможно, есть и сейчас. Однако ни тогда, ни теперь это не мешало нам. Вот в чем и чудо и правда. Человек в чувствах, Тамара, как и во всем, бессознательно стремится к равновесию. Замкнутые нелюдимы, может быть, в любви ждут именно того вдохновения, накала мыслей, которые им не суждены в повседневной жизни. Те же, что находят тысячи интересов вне очага, которых многое захватывает и сами пленяющие других, в супружестве ищут тишины, отдыха. Им надо набраться сил, чтоб завтра начать новый день. Браки, странные в глазах всех, абсолютно оправданы для двух людей. Наоборот, бывает, что наиболее неудачливые браки как раз те, которые выглядят вполне благополучными. На самом деле в них нет ни соли, ни сахара. Нет внутренней необходимости.
Я почувствовала почти головокружение от всех этих мыслей. А Павел продолжал:
— Чем больше думаю, тем больше тоже убеждаюсь, что счастье — это процесс, не знаю чего, не знаю какой. Но только оно не статично: растет, развивается, потом начинает увядать. Мы его должны строить каждый день, как дом. Оно становится большим или маленьким в меру того, сколько мы можем вместить в себя, чего стоим сами.
— Конечно: на одном и том же огне закаляют сталь и жарят яичницу, как сказал бы твой Синекаев!
Мы оба засмеялись. Вдруг он наклоняется и крепко целует меня.
— Умница ты моя! — Его снова охватывает радость оттого, что мы вместе.
— Так, как мы говорим с тобой, обычно говорят только люди одного пола.
Я отвечаю:
— Разве обязательно все время помнить, что ты мужчина, а я женщина?»
