вынырнула вторая, третья! Скоро Гнедко уже лоснится от солнечного молока, уже его грива плывет в чистой голубой воде, стайка мелких рыбок вспархивает впереди над водою, вон покачиваются на волнах гордые чаши белых лилий, а чуть подальше за ними цветет на воде лебедь, словно большая живая лилия. Воздух пахнет цветами, которыми усыпан близкий берег, и ты вбираешь в себя принесенные ветерком запахи луга, исцеляющие твое сердце. Выйдя из реки на берег, Гнедко просто звенит сверкающей мокрой шерстью, и капли воды скатываются с него живой ртутью, чтобы померкнуть в песке, и ты гладишь коня дрожащей рукой, стараешься припасть губами к его большим губам и смеешься с болезненным всхлипыванием. Тянешь и тянешь руки к шее коня — обнять, но почему-то Гнедка не находишь, а руки касаются желтой луны, на которой неожиданно проступают глаза бабы Килины, и льется ее голос-ручеек, и в его журчании отражается Княжья гора, конечно же Княжья гора, которую баба Килина благодарит, что не возгордилась, что смилостивилась, что пришла травами, птицами и зверями своими, спасла ребенка от недуга, спасибо же тебе, Княжья гора, земной поклон тебе.
Никто из стариков без костыля вишневого или грушевого не обходится, иной помогает себе железной палкой, а ты для бабы Килины заменяешь и костыль сучковатый, и палку неломающуюся, берет тебя баба за руку — и айда по селу. Она — сельское радио на быстрых ногах, она — сельский телевизор с острыми, всевидящими глазами.
— Да никакое радио со мной не сравнится! Радио ночью не говорит, а мне дед Гордей не замкнет на ночь рот…
Вот сегодня бежишь, уцепившись за бабину руку, а так как баба нетороплива, цепами старых ног старательно молотит песок на тропинке, то бежишь ты все время будто на одном месте, гарцуешь, пляшешь.
— Идем на свадьбу, мир еще не видел такой свадьбы…
— Для чего вам на свадьбу, или вы девка?
— О, я не девка, ты не парубок, а идем!
Сколько уже бабой Килиной выхожено по свадьбам, да все вместе с тобой, потому что ты у нее за посох, а такой свадьбы мир и вправду не видел…
Хата стояла не у подножия Княжьей горы, а на взгорке, уже в лесу, и была покрыта серым цинком.
В хате собрались гости, за столом нашлось место и для вас, но как ты ни таращил глаза, ища невесту и жениха, — не находил их! Как-то водится, что невеста в пене свадебной фаты, в лентах, цветах, что жених — в пылающем румянце на щеках, с веселыми, какими-то ураганными глазами, с метельно взвихренным чубом. Собрались в хате такие старенькие, как баба Килина или немного помоложе ее, пили, говорили.
— А где музыка? — спросил ты шепотом.
— О, какой танцор, без музыки не обойдется, — таким же шепотом ответила баба Килина.
— А почему не поют?
— Потому что разучились, только ты тут один певучий.
— А где невеста?
— Когда-нибудь узнаешь, детинка, — вздохнула баба.
— А где жених?
— О, прилип, как сапожная смола… Вон молодой, не видишь, что ли? Хозяин — жених, Остап Кондратьевич…
И кивнула на пожилого мужчину с изрытым морщинами лицом. Грудь его сияла орденами и медалями. Возле Остапа Кондратьевича сидел сын с женой, оба сельские учителя, сидели их дети, все хлопчики, цепочкой возле них, выражением лиц напоминая не только отца, но и деда.
— Так ведь у жениха — внуки!
— Да разве внукам запрещено быть на свадьбе своего деда! — мудро возразила баба Килина.
За столом запели песню, только не веселую, как следовало бы, а печальную, и неожиданно седой жених Остап Кондратьевич закрыл лицо ладонями, и сквозь пальцы просочились слезы. Песня еще немного покачалась на печальных крыльях — и свернула крылья. Сын-учитель обнимал отца, успокаивал:
— Свадьба ж, тату, свадьба!
А у самого в голосе слезы дрожали.
Хотелось удрать из-за стола, во двор, что ж это за свадьба без молодой, что ж это за свадьба, где за молодого хоть и знатный колхозный комбайнер, но ведь он уже голубь сизый, что ж это за свадьба, где льются слезы! И ты выскользнул из-за стола, а потому что был ты бабе Килине посохом в дороге, очутились вы с бабой на дворе вместе. По привычке — куда против нее радио или телевизору! — она разговаривала с какой-то тетенькой, что пристала к вам, а ты ловил их речи, и эти речи перед твоим взором превращались в живое видение.
— Была у Остапа на свадьбе, — стрекотала баба Килина.
— Не приведи господи, — вишневощекая тетечка ей. — Мир всего нагляделся, а такой свадьбы еще не видел.
— Когда еще те партизаны воевали, а до сих пор горя-то сколько! Остап партизанил в лесах за Днепром, и Меланка с ним в лесу партизанила.
— Там, наверно, и полюбились.
— То ли в лесу полюбились, то ли раньше, до войны, а как Меланка затяжелела, так он послал ее в село, чтоб в селе родила, а не в землянке. Она родила и пряталась у родителей, но как ни прячься — людские глаза увидят всюду. Донесли немцам, что партизанка прячется в селе.
— Мать ее еще жива, только не слышит, славная такая…
— Так и мать Меланкина была на свадьбе, и батько Меланкин пришел бы, да преставился, когда про целину заговорили.
— Батька тоже помню, как-то такого большого сома несет с Днепра, на плечо положил, аж приседает под сомом.
— Вот немцы взяли Меланку с ребенком.
— Да, с ребенком, — соглашается тетечка, которая все знает, но баба Килина рассказывает так, будто никто лучше ее не знает.
— И на виселице повесили ее вместе с дитем малым, висит Меланка — и его как спрятала за пазухой, как прижала руками, так и держит. А снять нельзя, и спасти нельзя, потому что караулят. Не видать бы такого никогда, и плача такого детского никогда б не слышать.
— Но Остап ночью пришел с партизанами, сняли Меланку с виселицы, мальчонка едва не замерз, но спасли.
— Спасли, сидел нынче у батька на свадьбе, с женой и детками. — И за руку дернула тебя баба Килина. — Уже скоро в
