Вот и весь рассказ, услышанный от сторожа зоологического сада.
…Медведь вдруг встал, в потухших его глазах загорелся живейший интерес. Он стал нюхать воздух, вытянул морду, поднялся на дыбы и козырнул большой мохнатой когтистой лапой.
Я оглянулся. По аллее зоологического сада шёл военный, седой и загорелый, с двумя ромбами в петличке.
– Тихо, тихо, ребята! – говорит Пётр Никанорович и легонько стучит карандашом по краю стола. – Я ведь все слышу.
И в классе становится очень тихо.
– Нехорошо, ребята, – говорит Пётр Никанорович. – Вы что же, хотите, чтоб он обманул меня? Стыдно, ребята!
Класс молчит. Молчит и тот, кому только что подсказывали.
– Так прямо бы и сказал, что не знаешь, не выучил, поленился прочитать. К следующему разу, мол, все буду знать… А то на подсказку надеяться – это уж самое последнее дело.
Пётр Никанорович говорит негромко и серьёзно. Если бы он закричал, затопал ногами, было бы не так обидно.
А то от этих правильных слов никуда не денешься. Петра Никаноровича очень уважают в школе: когда он рассказывает, в классе так тихо, что слышно, как деревянная указка касается карты. Он рассказывает о городах, реках и горах. Во время гражданской войны он сам брал эти города, втаскивал на эти горы пушки Красной Армии, сам, подняв винтовку над головой, по горло в воде, переходил вброд эти реки. И сейчас, когда в школе устраивается какой-нибудь праздник или большое собрание, Пётр Никанорович Бокарев приходит с орденом на пиджаке. В будни он его не носит. Но все и так знают, что у Петра Никаноровича, учителя географии, орден Красного Знамени за боевые заслуги…
– Нехорошо, ребята! – продолжает Пётр Никанорович. – Не только меня, себя вы обманываете этой подсказкой. Стыдно! Самое это распоследнее дело.
– Ну да! – раздаётся вдруг голос с задней парты. – Наверно, когда сами учились, так тоже подсказывали. И вам небось подшёптывали…
– Мне? – говорит Пётр Никанорович. – Ошибаешься. Никогда! Никогда не подшёптывали… Я, брат, так учился, что мне… А впрочем, постойте-ка, постойте! Верно! Было раз… – Пётр Никанорович смущённо зажмурился и вдруг весело тряхнул головой. – Подсказали… Но ведь это совсем другое дело было! Мне вот сейчас сорок, а тогда, следовательно, двадцать лет было. Как раз половинку прожил при старом режиме… Это в семнадцатом году вышло. Я ещё на фронте был выбран в солдатский комитет, но в голове у меня тогда много было бестолковщины.
А в Питере довелось мне слышать самого Ленина. Первый раз, ребята, я тогда его увидел. Владимир Ильич говорил с балкона. Тысячи людей стояли вокруг меня, и все слушали Ленина. Но мне казалось, что Ильич говорит именно для меня, потому что говорил он так, ребята, словно я ему заранее все свои бестолковые вопросы задал, а он теперь на них ответить взялся. После его речи мне всё стало понятно и ясно. Я пошёл записываться в большевики. Меня приняли в партию и послали в мой родной город.
В Октябрьские дни, когда в Петрограде и в Москве уже шли бои за советскую власть, началось и у нас, в нашем тихом приволжском городке… У нас был крепкий большевистский комитет, и Совет рабочих депутатов действовал тоже неплохо. Но из губернии послали к нам «для порядка» вооружённых юнкеров из офицерского училища на усмирение. Комитет вооружил рабочих. Но до нас дошли сведения, что юнкера пристали на пароходе ниже города по Волге и могут нас опередить, занять выгодные для боя участки. Меня послали разведать обстановку в прибрежном районе города.
Жизнь в городе шла своим порядком. Торговал базар, работали учреждения. В школах шли уроки. Как раз недалеко от берега находилось Высшее начальное училище. Когда я подошёл к училищу, то вдруг заметил, что в переулке рядом с ним показались юнкера. Они оцепили район. Хотя я был переодет – знакомый телеграфист дал мне свою казённую куртку, – меня всё же могли сцапать. Среди юнкеров и офицеров многие знали меня как большевика. У меня не раз бывали с ними стычки в губернии на собраниях… Юнкера шли прямо на меня. Долго думать было некогда. Я вбежал в подъезд училища. Училище стояло на высоком месте, и в боевом отношении это был очень важный для нас пункт.
В училище шли занятия. Коридор, в котором я очутился, был пуст. Из-за закрытых дверей классов доносились размеренные голоса учителей, слова диктанта, скороговорка таблицы умножения, ребячьи запинающиеся голоса, отвечающие закон божий. Только из одного класса доносился шум и гул. Двери этого класса были открыты.
В это время у подъезда на дощатом тротуаре зазвенели шпоры, стукнули приклады, затопали тяжёлые сапоги… Очевидно, юнкера подходят к школе. Что делать? Куда деться?… В это самое время из открытых дверей класса высунулся мальчик. Лицо у него было очень знакомо мне.
– Дядя Петя! Вы чего тут делаете? – удивился мальчик.
И я узнал его: Серёжа Покатов, сын одного из наших рабочих-железнодорожников. Я часто бывал у Сережиного отца: он тоже состоял в большевистском комитете.
Я быстро, в двух словах, объяснил Серёже, в чём дело.
– Идёмте к нам в класс, – зашептал Серёжа. – У нас пустой урок: учитель не пришёл. Мы вас спрячем. Вы под партой поместитесь?
– Навряд ли…
– Ну, тогда вы скажите, что вы новый учитель по географии. У нас теперь бывает, что учителя меняются. А на вас вон и пуговицы золотые, телеграфные. Все поверят. А я дежурный сегодня. Молитву надо читать?
– Да нет, – говорю, – как-нибудь без бога обойдёмся. От греха подальше. У вас как, ребята разбираются вообще в делах-то наших?
– Ясно, разбираются! – говорит Серёжа. – У нас только один буржуй есть – Семка Скудеев, лавочников сын.
– Скудеев? Так он же меня знает! Я его папашу из Совета выгнал. Мы у него один лабаз под склад заняли. Он же, чертёнок, меня выдаст разом!
– Не выдаст… Он у нас и пикнуть не посмеет, – говорит Серёжа. – Ничего, дядя Петя, наши не выдадут!
И вот Серёжа влетел в класс и, слышу, говорит ребятам:
– А ну-ка, ребята, цыц! Давай тихо… Мигом! Ну? Вот чего. У нас сейчас новый учитель будет по географии. Только он большевик. Его юнкера могут убить. Он против буржуев. Он с самим Лениным знаком. Чур, не выдавать! Кто пикнет, тому – во! И чтоб было тихо, как при настоящей географии…
Вот я вхожу в класс вроде как учитель. Восемь лет в классе не был. Учиться мне до того пришлось лишь два года в приходской школе. Но я стараюсь держаться со всей важностью. А ребята смотрят на меня, хихикают. Однако встали, как полагается, дружно. Серёжа, дежурный, подал журнал. Я взгромоздился на кафедру. Сижу как на голубятне, смотрю на всех и, что дальше делать, не знаю. Слышу, в коридоре сапоги топают, позвякивают шпоры. Серёжа шепчет: «Дядя, юнкера уже зашли, говорите скорей, будто урок объясняете».
А что я мог объяснить тогда? Вижу: голубой и зелёной краской всякие извилины нарисованы. Только как в них разобраться? И вдруг двери раскрываются, входят офицер и трое юнкеров. Я чуть было по привычке во фронт не стал, но сдержался, усидел.
– Прошу прощения, – говорит офицер и отдаёт мне честь под козырёк, – я должен оставить в классе у окон моих людей. Они вам не помешают, надеюсь? И предлагаю вам продолжать урок своим порядком. Во избежание вредных толков среди населения ни в коем случае не прерывать занятий. Повторяю, прошу соблюдать абсолютно нормальный ход учений. Ясно?
Откозырял и ушёл. А юнкера остались стоять: один у дверей, двое у окон на улицу.
Стоят, идолы, с винтовками и смотрят на меня. И лица у них не из простых: видать, не то из чиновников, не то из конторщиков. С образованием, словом. Как же тут при них урок вести, когда я ровным счётом ничего в географии не понимаю? Тут я догадался.
– Покатов Сергей! – вызвал я. – Что у нас на сегодня задано? Отвечай!
А я знал, что Серёжа-то урок наверняка выучил. Отличник, круглые пятёрки! На такого положиться можно.
Серёжа выскочил из-за парты, подошёл к моей кафедре, расшаркался и давай катать без остановки.
– Так, так, – говорю, – хорошо, Покатов! Молодец! Я тебе пять с крестом поставлю. Только не торопись.
Мне нужно время протянуть, а он частит. Вдруг Скудеев поднял руку, а сам косится на юнкеров. «Выдаст, думаю, негодный». Вижу: все к нему повернулись и под партами кулаки показывают – скажи, мол, только!
– Позвольте выйти, – говорит Скудеев.
Нет, думаю, нельзя его выпускать: тут он ребят остерегается, а там сейчас же офицеру все расскажет.
– Сиди, сиди, – говорю, – скоро конец урока, потерпи немножко!
Он посидел немножко, потом, вижу, опять тянется.
– Ну, чего тебе? Сказано: сиди, терпи!
– А я не прошусь, – говорит Скудеев, – я по уроку вопрос имею. Как вон тот горный хребет называется, что сбоку на карте нарисован?
