— Ты хоть с матерью-то посоветовалась? — растерянно спросила Анна.
— А я ей письмо послала. Я ей так уж и написала: покою мне не будет, если я тут, в глубоком тылу, останусь торчать. Тетю Машу они утопили, Марата они сожгли, Белочку застрелили, Илюшу закололи и все еще по нашей земле бродят. Ну нет, я им буду мстить!.. И не из-под пушек гонять лягушек — я ворошиловский стрелок. Инструктор сказал, что у меня рука мужская, крепкая.
Невольно любуясь новым обликом племянницы, Анна думала о своем будущем объяснении со стариками, зная наперед, что и ей предстоит нелегкий разговор.
Все эти последние дни были так уплотнены, так полны новых, необычных, сложных дел, что Анна, впрочем, нет, уже не Анна, а старший политрук Анна Калинина в конце дня с трудом поднималась к себе в терем терёмок с единственным желанием поскорее уснуть. Но, добравшись до кровати, не могла сомкнуть глаз. Зеленый, с красными крестами поезд так и стоял перед глазами, мелькали лица врачей, сестер, технического персонала. И хотя он, этот поезд, не сделал еще ни одного километра, Анна уже успела, по меткому выражению паровозного машиниста, «прикипеть к нему сердцем». И столько уже было забот у комиссара, столько нерешенных вопросов, столько еще не узнанного, не изученного, что по ночам Анна ворочалась, вздыхала, тщетно призывая заблудившийся где-то сон.
Комиссар! Очень нелегко эту должность, оказывается, исполнять, даже если ты и имеешь уже кое-какой опыт партийной работы! Получив пахнущую интендантским складом форму, Анна целую ночь просидела над принесенной отцом старенькой швейной машинкой, ушивая, припуская, переставляя пуговицы — словом, пригоняя все это «по костям». К утру темная юбка и гимнастерка, туго перехваченная широким офицерским ремнем, и заново переглаженная пилотка сидели «как влитые». В зеленых петлицах над капитанской шпалой были водружены медицинские эмблемы: золотая чаша со змеей в виде вопросительного знака. Надев все это, Анна поглядела в зеркало и осталась довольна. Новоиспеченный комиссар считал, что должен являть собою образец военного вида, тем более что на большинстве подчиненных форма сидела, «как на корове седло».
Но одно дело — пригнать военную форму, а другое — врасти в новую среду. И комиссар скоро понял, что главное дело в том, какие установятся отношения с подчиненными, как он сумеет сработаться с теми, с кем ему придется кочевать по фронтовым дорогам. Поняв это главное, Анна сразу почувствовала себя легко. Тут уже был опыт, тут глаз был привычно зорок, ухо остро, сердце чутко. Дело пойдет на лад.
Опустошая для поезда запасные фонды городских библиотек, добывая кинопередвижку, с невероятными трудностями «выколачивая» по частям детали для радиоузла, Анна успела похлопотать в депо о внеочередном ремонте квартиры отправлявшегося с поездом машиниста, помогла перевязочной сестре выписать из Алма-Аты к старушке матери старшую дочь, которая могла заменить отправлявшуюся на фронт, добилась, чтобы детей женщины-врача еще до ее отъезда определили в лучший детский дом. «Товарищ комиссар… товарищ комиссар… товарищ комиссар», — слышалось со всех сторон, и Анна Калинина, даже если она и была в эту минуту занята или озабочена чем-нибудь другим, оборачивалась на зов точно с такою же внимательной улыбкой, какая отличала Николая Ивановича Ветрова, этого «человека для людей».
Анна чувствовала, как в трудные для персонала минуты, когда врачам, сестрам, машинистам предстояло, будто листьям осенью, оторваться от дерева, от привычной жизни и нестись в неведомые дали, все они, даже начальник поезда — старый городской врач из выучеников Владим Владимыча, — тянутся к ней, что ее уже связывает с ними множество нитей. Иногда в голове мелькало: вот если бы сейчас вернуться в партком «Большевички», как бы развернула она работу, скольких бы ошибок избежала! Но «Большевичка» была уже где-то в стороне от ее жизни, и о ней она думала только в прошедшем времени.
Еще до того, как объявили о ее новом назначении, слух о том, что Анна Калинина уезжает на фронт, как это частенько случалось, неведомыми путями, опережая события, просочился в цеха. Все сразу стали с ней как-то по-особому ласковы. Доклад партбюро на отчетно-перевыборном собрании слушался с необычайным вниманием. В прениях, что в общем-то было не принято, особенно подчеркивались заслуги секретаря. И когда перед выдвижением кандидатур в партком слово взял Северьянов и заявил, что райком, ценя хорошую работу Калининой, выдвинул ее кандидатуру на почетный и трудный пост комиссара построенного и укомплектованного верхневолжцами санитарного поезда, раздались было аплодисменты, но сразу как-то оборвались. Наступила грустная тишина, которая была очень красноречива.
С собрания Анна вышла в сопровождении целой толпы ткачих, взволнованная, растроганная. У двери в сторонке стоял Гордей Лужников. Издали смотрел он на Анну, явно стараясь остаться незамеченным. Но для этого он был слишком велик. Он возвышался над всеми. Не увидеть его было нельзя. Анна даже не увидела, а скорее почувствовала на себе его тоскливо-растерянный взгляд. Продолжая двигаться в провожавшей ее толпе женщин, она уже совсем прошла было мимо Лужникова, но вдруг решительно повернулась и направилась прямо к нему.
— Что же, попрощаемся, Гордей Павлович! — решительно произнесла она, протягивая ему руку.
Те, кто провожал Анну и было остановился, когда она повернула, увидев, к кому она направляется, сразу же заспешили дальше. И вот теперь они стояли рядом, на глазах у коммунистов, расходившихся из красного уголка.
— Анна Степановна! — только и вымолвил этот большой человек. Он умоляюще глядел на нее и тискал ее руку в своих огромных пухлых ладонях. — Анна Степановна! — повторил он, все еще не находя слов. — Разрешите, я вам… все напишу? Я вам писать буду, я…
— Не нужно, Гордей Павлович, не надо, родной, не выйдет у нас с вами… переписки, — тихо ответила Анна, и глаза ее стали печальными. Она хотела что-то еще добавить, но рядом раздался резкий голос:
— Дочка, тебя люди ждут!
Незаметно подошедшая Варвара Алексеевна стояла рядом, строго смотря на Анну своими острыми черными глазами.
— Да, да… Прощайте, Гордей Павлович! — . И, вырвав из теплых ладоней руку, Анна побежала догонять работниц, стайкой ожидавших ее у выхода.
Еще раз побывала Анна на фабрике, когда сдавала дела Настасье Нефедовой — новому секретарю. Гордея Лужникова тоже избрали в бюро. Он был здесь. Иногда она ловила на себе взгляды механика, но делала вид, что ничего не замечает. В военной форме она была подтянута, деловита и даже суховата, и никто даже и не подозревал, чего все это ей стоит… Ивот теперь, проезжая утром на голенастом, похожем на кузнечика вездеходе мимо фабрики, Анна только вздыхала и, отводя взгляд, старалась думать о другом, о сегодняшнем…
Бои под Ржавой продолжались. Гитлеровская авиация частенько налетала теперь на Верхневолжск. Поэтому решено было поезд отправить без всякой помпезности. Ночью с заводских путей его перегнали на станцию, но не к пассажирскому вокзалу, а на грузовые пути.
Утром из начальства на проводы прибыли лишь секретарь горкома да Северьянов и еще конструктор поезда, делегация рабочих, строивших его, да родственники уезжающих, которых оказалось совсем немного. В последнюю минуту комиссару было особенно хлопотно. Как это всегда бывает в таких случаях, выяснилось, что одно недоделано, другое не привезли, третье забыли. В вагонах звучало: «Товарищ комиссар», «Где товарищ комиссар?», «Не видели товарища комиссара?», «Боже мой, да куда же девался комиссар?»
Анна старалась поспеть туда и сюда, советовала, усовещивала, отчитывала, приказывала. Но при этом она все время косила в окна на своих стоявших отдельной группкой у ступенек штабного вагона. Отец в шевиотовом своем костюме, в галстуке-хомутке и старой, помятой шляпе. Мать в строгом шерстяном платье, с головой, по фабричным обычаям, повязанной пестрой косынкой. Лена и Вовка, притихшие, ошеломленные предстоящей разлукой, топтались подле стариков, а в сторонке стоял маленький плотный солдатик — Галина, в пилотке, в кирзовых сапогах с такими широкими голенищами, что, казалось, в любой из них она могла бы сунуть обе ноги. Чинная неподвижность всех этих любимых людей как-то особенно больно отзывалась в сердце Анны.
Но комиссарский глаз не упустил из поля зрения и других провожающих. Он приметил, что маленькая старушка плачет на плече хирургической сестры, что машинист и электрик как-то уж слишком оживленно жестикулируют, что начальник поезда одиноко стоит от всех в стороне, что главного врача провожает красивая, разодетая дама с букетом цветов, но что при этом оба они стоят, как чужие, и смотрят в разные стороны. Все это и многое другое успел заметить комиссарский глаз. Это были люди. Это были характеры. Это были судьбы. И отныне судьбы этих и еще многих других людей будут близки ей, Анне Калининой.
