— А все-таки один раз ты уже от меня отрекся. Помнишь, в вагоне? Когда меня прогоняла проводница.
— Так это была ты?! — проговорил Павел, заливаясь румянцем.
Она погладила его по щеке.
— Не очень-то ты был храбр тогда, мой заяц!
Первой заснула Тамара. Павел берег ее сон, разглядывая в колеблющемся свете фонаря повзрослевшее лицо. Он думал о том, что одно из главных условий настоящей любви нашего века — одинаково думать и вместе делать общее дело — дается не всем. Когда молодые люди встречаются где-нибудь на дорогах к целине — это закономерная встреча; им есть за что любить и уважать друг друга.
Да, мы уже не можем быть счастливы только инстинктами. Любовь наперекор всему и даже собственным склонностям не приносит в наше время долгой радости, если и случается.
Не в этом ли была злосчастность встречи Павла с Ларисой? Она не могла произойти раньше; живя фронтовой бурной жизнью, Павел бы просто не заметил Ларисы. Ее идеал тихой заводи был бесконечно далек ему тогда. Но вот напряжение военных лет спало. Товарищи только и толковали, что о своих женах, детях, домах. Мечты заразительны; двадцатидвухлетний Павел заслушивался, как мальчишка, с открытым ртом. И именно тут он, встретив Ларису, оступился, как оступаются в болото, а дальше оно уже начинает держать крепко своими травами. Он жил так целые годы, прежде чем Сердоболь исцелил его, вернув чувство времени.
Только в Сердоболе, снова ощущая себя на своем месте, он мог найти Тамару, но не раньше и не позже, потому что Тамара, как и Лариса, — две стороны его натуры, две возможные дороги в его судьбе. Но что такое человеческая судьба, как не проявление нашей воли и характера среди инертной массы возможностей, которые нам предлагает жизнь?
Ничто не приходит ни раньше, ни позже срока, а только тогда, когда становится насущной потребностью. Строго говоря, Тамара не была привлекательнее Ларисы: она стала нужнее Павлу, и в этом суть. Тысячи Тамар проходили мимо него за эти годы; он даже не вел глазом в их сторону, пока не явилась эта, единственная. Явилась тогда, когда он уже подсознательно ждал ее. Люди, которых мы любим, — вехи на нашем пути. Поэтому прежде всего нечего пенять на счастье: ах, обошло стороной! Оно приходит без зова, но только в том случае, если мы сами живем в полную меру сил.
Тамара часто спрашивала: «О чем ты думаешь?» Он отвечал: «Ни о чем». Но это была неправда. Наше время требует тренированной мысли, способности размышлять постоянно.
Летал уже где-то металлический шарик спутника, продрогший или, наоборот, может быть, согревшийся в космосе, — любопытный глазок Земли!
«А мы? Не слишком ли мы часто обращаемся только к чувствам людей? — думал дальше Павел. — Вот и в нашей районной газете пропаганда строится на призывах. Значение слов притупляется поневоле. Но к уму, к логике читателей мы обращаемся редко. А ведь наше советское общество, каждый его день требуют своего осмысления. Человек должен ясно видеть собственное место в общем потоке…»
Павел спохватывался при утреннем свете. Но мысли не утомляли, а освежали его. Он уносился далеко от Тамары, не расставаясь с ней.
И вдруг он начинал улыбаться, глаза его светлели. Он смотрел на заспанную Тамару, чему-то радуясь:
— У тебя в ухе солнце, как зайчики под березами.
Потом придвигался близко, так, что они почти касались ресницами, и спрашивал:
— Ты красивая? А может быть, ты некрасивая?
На его коже тоже сейчас видны были все морщинки и бугорки после бритья.
— Я красивая. Успокойся.
Иногда посредине разговора его охватывало странное, но совершенно отчетливое желание обхватить ее колени руками и прижаться к ним лицом. Должно быть, это было то же чувство, которое переполняет преданного пса, когда он добровольно подставляет голову под локоть.
…Так день за днем отступали у обоих эгоизм, кокетство, ревность — все эти шумные и бестолковые чувства, которые взбадривают и заставляют искриться любовь. Но, потеряв их, она делается только еще богаче. Она уже не нуждается в защите самолюбия: ей не перед кем хвалиться самопожертвованием. Она отдает все, что имеет, и верит, что получает столько же: ей некогда считать выручку!
«Может быть, и в самом деле, — думал растроганный Павел, — любовь — это тот заряд мужества, который мы черпаем друг в друге, чтобы жить дальше?»
Пока не разомкнулись объятия, к людям приходит желанное успокоение. Мир становится тогда маленьким? Нет, в нем горит свое солнце…
— А может, это только страсть?
Голос звучит почти жалобно. Часто мы говорим «люблю» и не очень верим в это, зная, что сумеем свернуть на запасный путь, если понадобится. Но все-таки в глубине души каждый чувствует, что существует и другая любовь, к которой нельзя подготовиться заранее. И, хотя стыдно сознаться в этом вслух, мы потихоньку надеемся, что она нас минует: куда нам усадить ее? Чем встретить?
Когда же она только наклоняется над нами, сразу заслоняя полсвета, мы твердим друг другу испуганно и почти безнадежно:
— Может, это только страсть? Может, мы разъедемся и все пройдет?
Но Павел и Тамара отвечали друг другу:
— Поздно. Надо было разбегаться за полгода до того, как встретились.
И вдруг Павел восклицал с горечью:
— Нужен ли я буду тебе такой, как я есть?
— Может быть, и не нужен, — покорно отзывалась она, чувствуя в то же время, как непроизвольным движением тянется к нему.
— Понимаешь, — опять начинался тот же разговор, — мы очень разные. Я стал бы скоро раздражать тебя. Ведь так?
— Я тоже об этом думала. Да и обстоятельства против нас…
— Плохо только, что рассуждения и обстоятельства — по одну сторону, а мы с тобой — по другую!
Тогда они брались за руки и начинали хохотать:
— Влюбились, идиоты!
Все это было похоже на солнце во время землетрясения: оно светит, оно греет, а под ногами колеблется почва. Когда природа сталкивает мужчину и женщину, ей нет дела до окружающего: она хочет, чтобы они соединились.
— Слушай, а тогда, полтора года назад, нам все время было весело? Не помнишь?
— Нет. Не все время.
И все-таки они еще никогда не прощались с такими радужными надеждами. Только в самую последнюю минуту сердца сжались: опять расставаться? Надолго? Когда и как это кончится?!
Подошел в грохоте поезд. Безмолвные молнии рвались на небе. Платформа наполнилась суетой, все сновало, вспыхивало, шумело, трубным голосом закричала электричка. Тамара шла медленно за вагоном, на подножке которого стоял Павел. Вдруг он соскочил — поцеловать ее в последний раз. Она же только повторяла: «Скорей, скорей».
Поезд ушел. Рельсы сразу стали тихими. Опустела платформа, словно ее вымели. Молнии по-прежнему полосовали небо. Тамара ушла далеко за станцию, поднялась по косогору. И почему-то первый раз со времен детства она заметила посреди тропинки подорожники. Те самые подорожники, которые одни только и врачевали все наши порезы, нарывы, прикладывались к каждой ранке, вытягивали гной и смягчали воспаление. Смоченные холодной водой, туго прибинтованные, они были целительны и всемогущи. Но вот уже целых двадцать лет так бесполезно ржавеют в придорожной пыли. Как же это случилось, старые друзья? Или вы потеряли свою силу, или у нас, выросших, пропала нужда утолять боль?
Молнии погасли. Тамара повернула домой. Все становилось на свои места. Только ноги гудели, словно прошли длинный-длинный путь: от сегодняшнего дня до самого детства.
Шашко, добросовестно отболев простудой, наконец сам появился в Сердоболе. Он поднялся на второй этаж в райком, но не в кабинет Синекаева, а стукнулся к Черемухиной.
— О, тебя скрутило, Филипп Дмитрич! — сказала та, поднимая голову от бумаг и жалостливо разглядывая его. — Садись, садись.
Черемухина знала, что Шашко ждут неприятности, крупные объяснения, и к ней он, видимо, зашел неспроста, поэтому инстинктивно пыталась оттянуть неприятную минуту.
— Побледнел, поопал.
В самом деле, нашлепки на его щеках казались теперь не из красной, а из серой глины. Но никакого волнения или искательности в лице Филиппа Дмитрича не замечалось. Наоборот, он смотрел ясно, прямо и уселся, как всегда, основательно и удобно.
— А я ведь пришел к тебе первой, Таисия Алексеевна, — сказал он, глядя на нее пристально и немного грустно. Потом достал лист бумаги и протянул.
Черемухина, думая, что это набросок объяснительной записки или заявления, приняла бумагу обычным деловым жестом и начала тотчас читать. Ее ласковые, милые глаза чуть сощурились, привычная морщинка набежала на лоб. И вдруг она растерянно заморгала. Не веря себе, вчиталась в первую, вторую строчку, перевела взгляд на Шашко, который сидел перед ней чинно и грустно.
— Копия, — сказал он. — Прочти уж, сделай милость, до конца.
