— Не узнаешь, Иван Иванович? Это Литвинов. Ну конечно, я. — Поглядел на часы, сообразил. — Раз у меня уже обед, то ты уж встаешь. Извинись перед Клавочкой, если тебя рано разбудил… Э-э, хватит о болезнях, осточертела мне эта тема. Здоров твой кадр, на работу вышел. У начальства возражений нет? Приказ — это потом, надо еще вожжи подобрать, а сейчас поцелуй Клавочку. Степа моя вам обоим кланяется. Она? Еле-еле из ее лап вырвался. Знаешь ведь: пока настоящая баба с печи летит, она мужика обругать десять раз успеет… Все-таки удрал.
Потом стал серьезным, долго слушал клекотание трубки, кивал круглой головой, вновь покрытой отросшим седым бобриком,
— Это, Иван Иванович, я уже знаю. Все. И прошу тебя, как старого друга, и не только тебя, но и в Центральной Комиссии передай мою просьбу: не срамите Оньстрой. Все сами сделаем. Тут наш грузин маленько запутался, морская душа, не знает еще наших сухопутных дел. Но сам и спохватился, и сейчас все сам и разматывает… В ЦК уже известно? Ну и ладно, доложи туда, что Литвинов, мол, своей седой башкой за все ручается. Там меня, чай, тоже маленько знают, скажи, что мы тут сами всем сестрам по серьгам выдадим.
Когда Валя, запыхавшаяся и сияющая, вбежала в кабинет Литвинова, он все еще сидел я кресле для посетителей.
— Пиши приказ, — сказал он, даже не поздоровавшись. — Номер поставишь потом. С такогодня вернувшегося из отпуска по болезни начальника Литвинова Ф. Г. считать приступившим к исполнению обязанностей. Основание: приказ министра. Номер проставишь потом. Подпись.
М-да, кому же подписать? Ладно, подпишут тоже потом…
Сквозь толстые стекла очков сияли Валины глаза. И не только вся ее мальчишеская физиономия, но и сама поза выражали радостное удивление. Литвинов говорил и действовал, будто они только что расстались.
— Да как вы себя чувствуете-то, Федор Григорьевич?
— Скверно. Некогда позарез, а мне задают глупые вопросы… Вот что, сейчас ко мне по очереди — Капанадзе, потом Надточиева, потом прораба с Правобережья, потом… Ну вот список. Всех по списку и в конце пригласи Вячеслава Ананьевича. Мол, очень извиняется, сам бы пришел, но вот, увы… — он показал на палку, — пониженная ходимость.
— Но ведь я же на работе! Этот сумасшедший Игорь сорвал меня с дежурства.
— Правильно сделал. Соедини меня со своей старшей,
— Я и есть старшая.
— Да ну? Воспользовалась моей болезнью и делаешь тут карьеру? Не выйдет… Соединяй меня с начальником всей вашей звониловки. Ему ударим челом…
А в управлении уже все бурлило. Слово «Старик» так и шелестело по комнатам, по кабинетам: «Старик сердится», «Старик вызвал такого-то», «Юрка Пшеничный вылетел из кабинета Старика весь в мыле», «Старик на такого-то кричал», «Опять появилась эта Валька, уж она Старику подрасскажет».
И единственно кто в этот день работал в управлении как всегда, принимал людей, говорил по телефону, ровным голосом отдавал распоряжения, был Вячеслав Ананьевич Петин. Он, разумеется, одним из первых узнал об утреннем разговоре Литвинова с министром, следил и за тем, кого вызывают к начальнику. Не мог он не строить догадок и по поводу того, что Литвинов до сих пор не пригласил его к себе. Но он оставался невозмутимым, и разве только секретарь, человек, с которым Петин работал еще в Москве, по верному признаку, по тому, что губы шефа почти исчезли с бледного матового лица, догадывался, что начальник его в предельном напряжении…
И вдруг по управлению, а потом по конторам Ербрабств разнеслась ошеломляющая весть: Вячеслава Ананьевича Петина во время разговора с каким-то посетителем, на глазах многих людей хватил сердечный припадок. Он упал из-за стола, его подняли почти без чувств, на руках отнесли в машину, доставили домой.
— Удар, настоящий удар, — говорил Пшеничный, который вместе с другими отвозил Вячеслава Ананьевича в домик на Набережной. — Он уже давно жаловался на сердце. Трепка нервов, которую устроил Капанадзе с этим своим расследованием, даром не прошла. Он жертва травли.
Начальник, которому, разумеется, сейчас же доложили о случившемся, попросил немедленно соединить его с секретарем Старосибирского обкома.
— Сергей Михайлович? Литвинов это беспокоит. Докладываю: вышел вот на работу и сразу беда: вместо меня Петин слег. Да, да, заболел, только что с работы увезли. Что? Предчувствовал? Письмо было? Какое письмо? Ах, что его травят… Сугубо интересно… Значит, травят, гм-гм… Вот что, пришли-ка ты сюда человека поглазастей, пусть-ка он по этому письму учинит партийное расследование: травля — серьезное дело. Но прежде пришли лучшего своего кардиолога. Идет? Очень прошу. Диагноз? Ну вот он диагноз и поставит… А обо мне что, работаю вот… Не рано ли вышел? Ты лучше спросил бы: не поздно ли?.. Поздновато, но все-таки кое-что застал. Приехал бы ко мне, а? Ну хоть на перекрытие цриезжай. За перекрытие не беспокойся: у меня там мировой парень — некий Дюжев, у тебя, между прочим, из-под носа его увел… Так, стало быть, затравили, ай-яй-яй!
Литвинов повесил трубку и подмигнул Вале. Она стояла возле стола с бумагами на подпись, слышала разговор. Перебирая бумаги, начальник Оньстроя фальшивым голосом пропел:
Я милого узнаю по походке:
Он носит плисовы штаны…
Валя наблюдала за Литвиновым и удивлялась. Он будто бы и не выбывал из строя…
А в один из дней позднего мая, когда черемухи в тайге осыпали цвет, а скворцы и скворчихи, покинув свою жилплощадь, со страшной суетой и шумом выводили на огородах в жизнь первое поколение еще желторотых, жадно трепещущих крыльями птенцов, Дина Васильевна шла по Набережной с маленьким чемоданчиком в руках. Она уже мало походила на красивую, прихотливо одетую даму, что приехала сюда со снисходительной улыбкой на крупных губах, с удивленно приподнятыми бровями, и чемоданами, полными нарядов. Встретив на улице эту худенькую, стройную молодую женщину с тенью усталости в раскосых, серых, опушенных лохматыми ресницами глазах, уже мало кто оглядывался ей вслед. Но Дине уже некогда было думать о впечатлении, которое она производит на окружающих: слишком много было забот.
В чемоданчике вместе с халатом, белым миткалевым колпачком и лекарствами первой необходимости у нее лежали карточки больных, которые ожидали помощи. Свой участок она уже обошла, но у доктора, обслуживающего Набережную, заболела дочка, и сегодня Дина заменяла его. И вот сейчас, наскоро перекусив в столовой, она идет по знакомой улице к больному, которого ей совсем не хочется посещать.
Стараясь шагать как можно медленнее, она собирала в себе все мужество. О болезни Вячеслава Ананьевича ходили разные слухи. Она знала, конечно, что в день выхода Старика Петина унесли из кабинета. В карточке значился диагноз: ангина пекторис. Были люди, которые обвиняли Ладо Ка-панадзе в том, что тот довел Петина до припадка. Другие, и среди них Сакко Надточиев, определяли: симуляция, известный ход прожженных политиканов для того, чтобы уйти от ответственности, вызвать к себе жалость вышестоящих, направить их гнев на своих противников, отлежаться под благородным предлогом, пока все стихнет и время сгладит остроту событий. И в самом деле, гневные партийные собрания уже прошли. Обретя под ногами реальную почву, люди, поразмыслив, искали и понемногу начинали находить пути настоящего подъема. Истинное соревнование заменило шумиху последних месяцев. О ней старались забыть.
Впрочем, все это Дину сейчас не интересовало. Она думала лишь о том, как вступит в дом, который она когда-то с таким старанием обживала, увидит комнаты, где она своими руками поставила каждую вещь, увидит человека, с которым прожила почти пять лет и которого, как ей казалось, когда-то любила до обожания. Даже приоткрыть калитку стоило ей труда. И все же она отворила ее, вошла, и, когда двигалась по дорожке к крыльцу, ей показалось, что в кухонном окне на мгновение мелькнуло чье-то лицо. Мелькнуло и исчезло. Входная дверь оказалась незапертой. Она вошла в прихожую и, постучав задним числом, как можно обыденней произнесла стандартную фразу: «Врач из поликлиники». В то же мгновение из-за двери спальни послышался заливистый радостный лай, и знакомый тусклый голос тихо произнес:
— Доктор, свежее полотенце справа от умывальника.
Стараясь сдерживать волнение, Дина надела халат, колпачок и, вся связанная тягостным чувством, вошла на кухню, сопровождаемая все тем же заливистым лаем, рвавшимся из-за закрытой двери. В кухне была прямо хирургическая чистота. На табурете стоял тазик с крахмалом. В нем лежали стираные воротнички. Один из них был тщательно расправлен на гладильной доске, и возле, чуть потрескивая, стоял утюг. Накрахмаливание воротничков в былые времена никому не доверялось. Дина всегда производила его сама и сейчас невольно подумала: кто же занимается этим теперь? Чье лицо мелькнуло в окне? Еще более смущенная, она открыла дверь спальни. Чио с радостным лаем вырвалась ей навстречу. Высоко подпрыгивая, как маленькая, тугая пружинка, она старалась лизнуть ей руку и падала вниз. Дина взяла собачку на руки.
