— Смотри, дядя, чайки. Вот здорово! — отозвался Игорь.
Подошли матросы, окружили Игоря. Вначале недоверчиво он оглядывал их, но вскоре освоился, стал бойко отвечать на их вопросы.
— Поступай к нам юнгой на корабль, — посоветовал толстый, огромного роста боцман. — Хочешь? А?
—i Хочу, конечно, хочу!
Игорю было лестно, что эти видавшие виды люди так хорошо относятся к нему, разговаривают с ним, как со взрослым.
— Погоди, — опять заговорил боцман, — вот причалим к берегу, купаться пойдем. Если перенырнешь Волгу — значит, молодец. Плавать-то умеешь?
Матросы дружно засмеялись: ни один человек в мире не мог перенырнуть Волгу. Игорь молчал. Боцман же истолковал его молчание по-своему:
— Что? Не умеешь плавать? — и даже присвистнул. — А я-то думал, герой! Всякая симпатия к тебе, братец, пропала. Хоть ты и смазливый парень, на юнгу смахиваешь, а на поверку выходит — жидковат. Не в дядю, видать, удался. Не потомственный моряк...
Боцман состроил смешливое лицо, пренебрежительно сунул большие толстые руки в карманы широких штанов. Передернул комично плечами. Матросы еще пуще засмеялись.
Дядя Петя заступился за Игоря:
— У него еще все впереди. Да и не всем быть моряками.
— Оно, конечно, может, и так, товарищ капитан, — усмехнулся боцман, — да только распоследнее дело такой простой штуке, как плавание, не научиться. По мне, так такому неосновательному человеку копейка цена в базарный день.
Игорь покраснел. «Тоже мне... Не знает, а говорит....» — думал он.
Стоявший рядом матрос вынул из кармана пятак, бросил его в воду.
— А что? Как не умеет человек плавать, так вот, как эта монетка, бульк — и нету...
Боцман снисходительно повернулся к Игорю, сказал:
— Но ты не унывай, малыш. В жизни ты не один такой сухопутный... — и хотел было под общий хохот похлопать Игоря по плечу, но тот увернулся, растолкал матросов и бросился к капитанскому мостику. В одно мгновение снял с себя сандалии и рубашку.
Все поняли, что сейчас должно произойти что-то неожиданное и страшное, перестали смеяться, напряженно следя за Игорем.
— Ты что вздумал? — крикнул дядя Петя. — Не сметь!
Но Игорь уже не слышал. Немного разбежавшись, он легко оттолкнулся ногами и прямо с верхней палубы, высотою в три этажа, ласточкой полетел в Волгу. Мгновение — и Игоря не стало видно: скрылся под водой.
Забили тревогу. Раздались голоса: «Человек за бортом!», «Человек за бортом!» У перил столпились пассажиры. Пароход остановился, спустил шлюпки. Как на кладбище, стало тихо.
— Плывет, плывет!—разорвал тишину чей-то голос.
Все увидели Игоря. Он уверенно и легко плыл навстречу спущенной на воду шлюпке. В ней сидели боцман, дядя Петя и несколько матросов. Игоря тут же подобрали в шлюпку. Он улыбнулся, посмотрел на боцмана и, тяжело дыша, сказал:
— Вот... Копейка цена... сухопутным. Ишь, в шлюпку забрался. А еще боцман!
Боцман рассмеялся. А когда поднялись на пароход, сказал:
— Видать, моряком тебе быть, парень. Молодец!
— Ничего хорошего не вижу, — прервал дядя Петя и приказал Игорю: — Отправляйся в каюту!
Игорь сразу потух. Лицо дяди было строгим и холодным. Эх, и чего только ему, Игорю, так не везет в жизни! Вот, пожалуйста, опять неприятности!..
Вскоре в каюту вернулся и дядя Петя. Он долго ходил молча из угла в угол и курил. Потом резко повернулся к Игорю:
— Ты понимаешь, что ты сделал?
Игорь молчал.
— А я-то думал: племянник растет у меня настоящим человеком... Хвастун! — И дядя, хлопнув дверью, вышел.
Игорю хотелось плакать. Бабушка тоже косилась на него.
— Почему дядя Петя ушел? — спросил он у нее.
— Не хочет видеть тебя, потому и ушел.
— Я сам пойду к нему.
— Нечего тебе ходить!
Игорь опустился на стул, прижался лбом к холодной стенке.
Только вечером в каюту возвратился дядя Петя. Игорь исподлобья посмотрел на него и удивился: на лице дяди Пети не было и тени недовольства. Он приветливо улыбался, будто ничего не произошло.
— Как дела?
— Плохо, дядя Петя.
— Ну, это значит, уже хорошо, — подмигнул он. — Уразумел?! Ну, а теперь... — Добрые синие глаза дяди Пети загадочно блеснули, он подошел к полированному шкафчику и вынул из него большой морской бинокль.— Это тебе. Если уразумел, значит, можно: за мужество и упорство. Читай, что здесь написано. — Дядя Петя передал Игорю бинокль.
Игорь прочел высеченные на нем буквы:
— «Тому, кто в смелости мудр и сердцем моряк. Макаров».
— Понимаешь ли, что значат эти слова бородатого адмирала? — спросил дядя Петя.
— Я всегда буду любить дом, в котором вырос ты, дядя Петя, — ответил Игорь.
— А ты растешь не в этом ли доме? Да и бородатый наш Макаров не в том ли доме рос, который зовется Россией? — вмешалась бабушка.
Игорь понял бабушку, но ничего не ответил. В открытый иллюминатор доносился плеск воды. Волны, вспугнутые ветром, стучались о борт парохода. Дядя Петя взял из рук Игоря бинокль и повесил ему на грудь. Игорь, казалось, подрос. Расставив немного ноги, он стоял, как юный капитан. Во взгляде его была уверенность, а в сердце билась нежная любовь к бабушке, дяде Пете и к маленькой речушке Кинель,
ЗОЛОТЫЕ КЛЕНЫ
1
Ионел ходил в высокой, как копна сена, барашковой шапке, в развалившихся отцовских сапогах. Куртка на нем была с чужого плеча, а штаны латаные-перелатанные, не стираны с тех давних пор, как были сшиты. Все на селе знали, что отец Ионела, хоть и вступил в колхоз, продолжал жить по-старому. Усадьба у него с домом и двумя сараями под железной крышей отгорожена от мира густым садом. Да и приусадебный виноградник у Штефана почти в полгектара и дает немалый доход. Так что мог Штефан купить сыну и школьную форму, и новые сапоги, и шапку, в которой бы голова Ионела не утопала, как в макитре. Но почему-то отец ничего не делал для своего сына.
Ионел — черноглазый мальчик с насупленными бровями и всегда нестрижеными волосами — напоминал дикаря. Уставится в одну точку, убей его — ни слова не скажет. С ребятами не дружил, а девчонок и на шаг не подпускал. Учился Ионел в пятом классе — последним учеником считался: табель его знал только двойки. На Ионела все давно махнули рукой и не обращали внимания, а вчера сам директор пообещал пересадить в четвертый класс.
— Если пересадите, — сказал Ионел учительнице Нине Андреевне, — совсем уйду из школы. — Ноздри у Ионела раздулись, глаза сухо блестели, как кусочки антрацита; руки отчаянно мяли шапку; взлохмаченные волосы, жесткие и черные, как воронье крыло, торчали в разные стороны, будто по ним ветер прошелся.
— Причесался бы, — недовольно сказала Нина Андреевна. — Весь класс позоришь. И мне от тебя покоя нет. Но ты мне не грози! Уйдешь и уходи! Учиться надо хорошо, тогда не пересадят.
— Буду учиться! — твердо сказал Ионел, повернулся и пошел.
— Погоди, — позвала Нина Андреевна. — Ионел, погоди!
Но Ионел не остановился, плотно закрыл за собою дверь класса.
2
Ионелу хотелось плакать. На земле он был один-одинешенек. Холодный осенний ветер хлестал по лицу. Скоро зима... Вчера прошел дождь, и под ногами было сыро. Ионел чувствовал сырость сквозь дырявые подошвы старых сапог. Он шагал, потуже запахнув полы ватной куртки, и раздумывал над словами Нины Андреевны. Ионел знал, что она не такая, как все, и потому любил ее больше всех на свете. Никто не мог сравниться с нею в их селе. Она была красивая, и глаза у нее черные. Ионел не раз смотрел в осколок зеркала, вделанный матерью в стенку касса маре[1], и находил, что его глаза как две капли воды похожи на глаза Нины Андреевны. Он берег эту тайну пуще жизни. Был еще один человек, да только умер — его старшая сестра Домника, которую Ионел почитал и любил так, что ничего на свете не было жалко для нее, даже самого себя. Как он хотел, чтобы Нина Андреевна была его старшей сестрой! Не было бы тогда человека счастливее его. Совсем недавно, в прошлом году, пришла она из института к ним в школу, а Ионелу казалось, что знает он ее уже давно, с самого раннего детства. Когда умерла Домника, Ионел страдал и тосковал, в сердце было пусто, будто суховеем выветрило из него все. У Нины Андреевны он надеялся найти то, что потерял со смертью сестры, — ласку и теплоту, которых ему так недоставало дома. Он любил и свою мать, но почти не видел ее. Тихая и неприметная, маленькая, она с утра до ночи пропадала то в огороде, то возилась в сарае с овечками. Хозяйничала в доме бабка Степанида, мать отца, старая и шершавая, как изогнутая, сухая груша в их саду. У нее были колючие глаза и холодные руки. И с отцом у Ионела не было дружбы. Отец пугал какими-то грядущими бедами, настраивал сына против всех людей села, особенно против школы. Не раз он пытался удержать Ионела дома. «В школе нечего делать, — зло говорил он. — Из-за школ люди перебаламутились». Мать, сама неграмотная и не имевшая представления о том, чему и как учат в школе, всегда безропотная, в этих случаях бросалась отцу в ноги и, причитая, просила его
