Может быть, внешность обершарфюрера и не была столь отталкивающей. Может быть, даже у него правильные черты лица. Но он представлялся мне перекормленным, мордастым. Не потому ли, что все лица вокруг были как черепа, обтянутые тонкой черной кожей?
Только бы этот толстомордый не усмотрел связи между моим тогдашним отпуском на день и бегством пяти арестантов. Сомневаюсь, что начальник конвоя помнил мой лагерный номер. Внешность тоже вряд ли привлекла его внимание — все мы были в угольно-грязных шинелях или ватниках, чернокожие, заросшие бородами, изможденные. Навряд ли он заметил, что исчез именно тот арестант, который был отпущен нарубить дров для жены силезского поляка, воюющего за фюрера. Правда, в шинель мою был вшит треугольник с буквой «Р», но, возвратясь в лагерь и готовясь к побегу, я догадался дочерна замазать углем, а затем прикрыть большой заплатой отныне небезопасный опознавательный лоскут...
Никаких особых, бросающихся в глаза примет в моей внешности, к счастью, не было. Когда-то среди дева́х шахтерского поселка «Ветка-Восточиая» я слыл ладным парнем. Но смешно было вспомнить об этом в лагере! Роста я выше среднего, сто восемьдесят сантиметров с чем-то, если только госпиталь, лагерь и забой не пригнули меня к земле. И плечами меня родители не обидели. Занимался смолоду в секции тяжелой атлетики спортивного общества «Шахтер». Умел, не помню сколько раз подряд, перекреститься двухпудовой гирей. Но если бы недавно, в лагере, сказали, что у меня такая же квелая грудь, как у обершарфюрера, я не удивился бы и не стал спорить.
Все, что я помнил о себе самом, касалось далекого-далекого прошлого, почти доисторической эпохи. В каторжном своем обличье я ничем не выделялся в толпе арестантов, когда все строились на аппель или тащились по уличной слякоти...
Пожалуй, я бы решился расспросить про Тересу у машиниста Стася, но тот в забое больше не появлялся. Позволительно ли, тем более в присутствии Шаблыгина, называть имя Тересы и расспрашивать о ней у горняков, которые к нам наведываются?..
Я уже успел позабыть имя синеглазой Тересиной дочки. Да разве удержишь что-нибудь в памяти, когда котелок совсем не варит?
Но вот что я запомнил на всю жизнь— 12 января войска Первого Украинского фронта начали наступление из района западнее Сандомира.
Поляки сообщили нам, что шахта прекращает работу. Степа Остроушко шумно обрадовался. Но я уловил в сообщении нотку тревоги и понял, чем тревога вызвана. Значит, остановятся компрессоры, насосы, вентиляторы и прекратится подача воздуха. Как знать, может, сквозняк, который гулял где-то на других горизонтах и доходил неощутимым веянием в забой, спасал нас от удушья? Собирать и доставлять нам передачи тоже будет все труднее. Каждый кус хлеба, каждый кулек вареной картошки кто-то отрывал от себя. Ведь сами шахтеры жили впроголодь!
К тому времени мы, обессилевшие, ослепшие, изголодавшиеся по свежему воздуху, потеряли счет дням. И только позже узнали день своего спасения — 28 января.
Польские друзья явились в забой с врачом и санитарами. Это был наш военврач, наши санитары!!!
Всем завязали глаза, повели под руки, а Цветаева понесли, потащили на носилках. Шаблыгин требовал, чтобы его подняли на-гора́ первым. Вот в ту минуту Банных впервые потерял самообладание — он даже замахнулся на Шаблыгина и обозвал его нахальной личностью.
И никто, никто больше не боялся звука шагов! Никто не шептал, не боялся говорить во весь голос!
Клеть не работала. Путешествие наверх, к жизни, куда-то в медсанбат, было не из легких.
Наше положение оказалось более серьезным, чем думали. Мы прожили под землей без малого три месяца, и всем очень повредило, что мы смотрели на свет ламп, когда нас навещали. Уже тогда следовало завязывать глаза.
Живет в Донбассе слепой поэт Николай Рыбалко, бывший шахтер. У него есть такие стихи:
Белый свет со мной играет в жмурки,
Мне не светят звезды с высоты!..
«А если эта игра в жмурки никогда не окончится?» — спрашивал я себя и боялся ответа.
Никогда не увидеть белый свет, родных, Тересу? Не увидеть товарищей по забою и по госпитальной палате, теперь столь же черной, как забой? Не увидеть врачей, сестер, санитарок, которых я уже различаю по голосам?..
Значит, не увидеть и своих освободителей?
Рассказывали, наши бойцы и офицеры носят теперь погоны, а в армии много нового оружия.
Как все слепые, я разучился быстро ходить. И жесты у меня стали мелкие, неточные, будто все время хотел что-то взять на ощупь.
Ночами и днями, которые не отличались от ночей, Тереса жила в моем воображении.
Ну, а если зрение потеряно без возврата? Вернусь к себе в Кузбасс, на «Ветку-Восточную». Как поется в старой солдатской песне:
Буду жить на белом свете,
Всем ненужный и ничей...
Прирожденным слепым, наверно, легче, чем утратившим зрение недавно. Жениться? Гм, но как это возможно — связать свою судьбу с незнакомой прежде женщиной, чьего лица ты не можешь себе представить никогда, даже в такие минуты, когда во всем мире остаются только двое — ты и она? Слепые от рождения, те мало интересуются внешностью. А я был полон зрительных воспоминаний... Смеет ли слепой жениться на зрячей? Навязать другому человеку мучительную ношу, которую должен нести сам!
Но если говорить всю правду, мое несчастье стало бы наполовину меньше, если бы Тереса оказалась рядом, согласилась разделить со мной беду...
Я лежал и постоянно к чему-то прислушивался... Бесконечная ночь полнилась шумами, шорохами, скрипами. Прежде я всех этих звуков не улавливал.
Кто-то зашуршал бумагой. Хриплое, учащенное дыхание Цветаева. Щелкнул выключатель в коридоре. Скрипнула дверь. Шаги.
Легкая повязка на глазах, а какой она становится невыносимо тяжелой, когда ты не смеешь ее снять, когда неизвестно, что таится за повязкой — зачатие света или бесконечная темнота?
Вскоре я научился отличать мужские шаги от женских, а среди женских безошибочно узнавал шаги санитарки Дуси.
Вот бы представить себе, как эта самая Дуся выглядит! Но не станешь же ее расспрашивать: «Какой у вас, Дуся, цвет волос? Какие глаза? Длинные ли ресницы? Рост? Носите ли вы косынку, низко надвинув ее на лоб или так, что уши остаются открытыми?»
Я воображал себе Дусю похожей на Тересу, и это вымышленное сходство все крепло. И вот уже под именем санитарки Дуси в моих незрячих, завязанных глазах жила Тереса.
Уже по тому, как, входя, Дуся бережно прикрывала за собой скрипучую дверь, я догадывался о ее появлении. Она проходила по палате какой-то внушительной походкой, взметнув за собой ветерок. И халат у Дуси шуршал явственней, чем у других.
— Какая сегодня погода? — спрашивал я.
— Совсем тепло.
— Это я, Дусенька, сам знаю. А небо, небо сегодня какое?
— Голубое-голубое. Только одна тучка на небе... Вот лежишь и пытаешься представить себе одну-единственную тучку — большая или невеличка? И какие у нее очертания?
Линии и краски, все богатство мира продолжало жить в зрительной памяти — вот так до нас, до зрячих доходит свет давно потухших звезд.
А я все пытался удержать в памяти черты лица Тересы, улыбку, прическу, всю ее фигуру, и огорчался, что не мог вспомнить линии смуглых, при свете лампы, рук, не мог представить себе ее походку.
Соседи мои тоже лежали с завязанными глазами, тоже жаждали света и тоже не были уверены, что вновь его увидят.
Жаль, я прежде пристально не вглядывался в лицо Степы Остроушко. Лишь хорошо помнил, что рыжеватые Степины волосы всегда были особенно заметны на угольно-черной коже и казались крашеными.
Может быть, уже не так похож на живой скелет хриплоголосый Цветаев, который никак не может откашляться? Его глаза всегда горели лихорадочным блеском, а на скулах играл чахоточный румянец.
Шаблыгина, которого за его замашки прозвали «единоличником», я представлял себе отчетливо.
А как сейчас выглядит четвертый товарищ — покладистый и безответный тугодум Банных? Это под ним так натужно скрипит койка, когда он повертывается с боку на бок. В полку Банных воевал в минометном расчете и таскал плиту миномета — тяжелая ноша, потом его приставили к противотанковому ружью. И опять один управлялся! Словно это обыкновенная трехлинейная винтовка, а не громоздкое пэтээр...
Полагаю, Степа Остроушко пережил больше всех нас. Он прыгал с парашютом в тыл противника. Степа Остроушко на всю жизнь запомнил, что парашютисту подаются одна за другой три команды: «приготовиться!», «вылезай!» и напоследок — «пошел!!!».
— А куда идти-то? — спросил меня Степа Остроушко с веселым недоумением. — Идти-то некуда!!! Можно только вывалиться из люка...
