Телефонный звонок оборвал мои мысли.
- Я слушаю...
- Анатолий Матвеевич... - Голос сначала показался мне незнакомым. - Говорит Ващенков. Не зайдете ли ко мне сейчас. Очень нужно.
Трубку повесили.
Меня ждали трое: Ващенков, Лубков и Костя Перегонов.
Костя сидел, поджав под диван ноги, он метнул на меня взгляд, опустил ресницы, смутился.
Лубков, по обыкновению, пружиняще ходил по кабинету, скрипел сапожками, колыхал просторными бриджами. Что-то парадное чувствовалось в его выправке, в том, как держал подбородок, как выставлял вперед грудь. На секунду он остановился, оглядел меня и снова зашагал.
Ващенков был угрюм, его крупные руки с вздувшимися венами устало лежали на столе. Кивком он пригласил меня садиться.
От предчувствия чего-то недоброго споткнулось сердце и забилось беспорядочно, судорожно, как тяжелый лещ, выброшенный из воды на берег. Мое больное сердце... С ним у меня борьба многолетняя, застаревшая, отчаянная. Иногда оно смиряется, как и было в последние месяцы, я редко вспоминаю о нем. Чаще же я и оно находимся в неустойчивом перемирии, постоянно чувствую его каменную тяжесть в груди, жду каверзы. Несколько раз оно уже валило меня с ног, я отлеживался в постели, но пока выходил победителем. Пока... Я знаю, в конце концов победит оно, хотя и не могу привыкнуть к этой мысли. Что-то давненько не давало о себе знать, сейчас сорвалось, обрадовалось неизвестной беде...
- Расскажите, Константин Валерианович, - услышал я голос Ващенкова.
Константин Валерианович?.. Кто это! Ах да, Костя Перегонов! Я и не знал, что его величают Валериановичем.
Костя заерзал на диване, заговорил, обращаясь ко мне, но не подымая на меня глаз:
- Анатолий Матвеевич, я это узнал совершенно случайно. К нам в райком пришла одна комсомолка. Она в Воробьевском починке живет. В том починке, где раньше жила эта... Ну жена Евгения Ивановича, математика нашего. Заговорили, что скоро пасха, заговорили о верующих. Тут эта комсомолка и говорит, что из молодых была у них одна верующая, Настя Копылова. А эта Настя - теперь жена Евгения Ивановича. У нее, должно, знаете - несчастье было, парень обещал жениться, да бросил, ребенок от него умер. После этого она словно помешалась - молилась, о монастырях расспрашивала... А Евгений Иванович в починок приезжал. Так вот, Евгений Иванович приехал за дранкой и встретился с этой Настей, они сошлись...
Костя замолчал. Сердце у меня поуспокоилось, но теперь я уже чувствовал знакомую, сосущую тяжесть. Лубков продолжал ходить из угла в угол, и это раздражало меня.
- Уж не подозреваешь ли ты, Костя, - заговорил я, - что Евгений Иванович Морщихин сошелся с этой девушкой потому, что он сам верующий?
- Так оно и есть, - ответил Костя.
- Он десять лет в нашей школе. Тебя учил года четыре. Замечал ты за ним, что он верующий?
Сапоги Лубкова перестали скрипеть...
- Десять лет! - бросил он резко. - То-то и оно, т-варищ Махотин, за десять лет не раскусили - бок о бок живет и работает мракобес. А мы-то гадаем: откуда, мол, религиозная зараза в школе? Чего ждать, когда попы-расстриги устроились в учителях!
- Не преждевременно ли делаете такие категоричные выводы? - повернулся я к Лубкову.
- К сожалению, не преждевременно, а запоздало! На десять лет запоздали с этими выводами!
- Не верю! Противоречит здравому смыслу! В нашем городе не так-то легко скрыть свои убеждения - у любого человека жизнь как на ладони. Быстро бы заметили: посещает церковь, связан с другими верующими, наконец, словом или намеком за десять лет непременно выдал бы себя перед каким-либо учителем. Не позволю клеветать на человека!
Костя не глядел на меня. Ващенков угрюмо молчал, а Лубков усмехнулся, энергично приблизился, сел напротив меня с победным видом.
- Клеветать!.. Слушайте же. Едва мне только стала известна эта позорная новость, я решил немедленно проверить ее. Самолично проверить, т-варищ Махотин! Всего какой-нибудь час назад я заявился в гости к этому Морщихину. Да-да, незваным, непрошеным - прямо на дом! Хозяин хотел удержать меня в передней комнате, даже вежливо загораживал дверь в заднюю комнатушку. Но я все же вошел. На столе, знаете ли, школьные тетради, а на стене... А стена-то в иконах, т-варищ Махотин. Школьные тетради и лики святых в мирном, так сказать, соседстве. Кстати, Морщихин только что вернулся из школы, где, кажется, держал речугу и сорвал аплодисменты... Так вот, одна стена почти целиком увешана иконами. Молится он на дому, в церковь во избежание неприятностей не ходит, гостей к себе не принимает. Был у меня с ним разговор - короткий, но весьма впечатляющий. Я его спросил в лоб - верит ли? Он вынужден был признаться: да, мол, верю. Теперь скажите еще раз, т-варищ Махотин, что клевещу на безвинного человека...
Я сидел ошеломленный. Лубков свысока глядел на меня, Ващенков молчал.
- Понимаете теперь, - продолжал Лубков, - откуда моя дочь набралась религиозной заразы? Понимаете, кого вы пригрели? Святоша на месте школьного учителя! Такой научит уму-разуму. А теперь вглядимся в ваше поведение, т-варищ Махотин. Нужно было принимать решительные меры, а вы либеральничали. Вместо прямой антирелигиозной пропаганды затеяли какую-то возню вокруг "физиков" и "лириков". Мало того (час от часу не легче!), рассказывают, что будто бы вы с помощью диспутов собираетесь проповедовать бессмертие души! Это уж слишком, т-варищ Махотин. Слишком! Уважаемый директор школы, старый советский педагог, член партии и... проповедник религиозного дурмана!
Ващенков молчал.
Я перевел дыхание, спросил, не узнавая своего охрипшего голоса:
- Уж не подозреваете ли меня в прямом пособничестве религии?
- Не смею утверждать. Просто ваше заумное поведение сделало вас если не прямым, то невольным пособником наверняка. И то, что вы невольный, никому от этого не легче. В прошлый раз вам удалось опутать нас своими речами, теперь не удастся.
Ващенков пошевелился наконец, оторвал взгляд от устало выброшенных на стол рук, взглянул на меня запавшими глазами.
- Анатолий Матвеевич, - сказал он глухо, - давайте решим, как поступить. Перво-наперво нельзя дальше держать возле детей в качестве наставника человека с чуждым мировоззрением...
Я кивнул головой:
- Понимаю...
- Кроме того, - продолжал Ващенков глуховато и отчужденно, - придется вам что-то пересмотреть из своих планов. Быть может, что-то, а не все. Лично я верю вашему опыту - как-никак сорокалетний педагогический стаж. Но... Но наверно, надо действовать более прямо и решительно... - Сморщился с досадой, покрутил головой: - Какая, однако, неприятная история! В лучшей школе - сначала верующая десятиклассница, потом верующий учитель!
- Не случайно, - скупо, но внушительно заметил Лубков.
Разговор кончился. Я вышел на улицу, ощущая свинцовую тяжесть под лопаткой, напротив больного сердца. Присел на минуту на ступеньку райкомовского крыльца, чтобы отдышаться.
Жена Евгения Ивановича упавшим голосом несколько раз переспросила через дверь:
- Да кто же это?
- Откройте, пожалуйста. Это я - Махотин.
- Какой такой Махотин?
- Это я, Анатолий Матвеевич, директор школы. Мне нужно поговорить с вашим мужем.
Только после такого пояснения непослушные руки принялись отодвигать неподатливую задвижку.
Ударившись в темных сенцах головой о какие-то полки, я наконец вошел в комнату. Молодое, с правильными, выразительно неподвижными чертами лицо жены Морщихина было бледно, глаза, застывшие и округлившиеся, уставились на меня испуганно.
- Прошу прощения, что так поздно, - довольно-таки сумрачно извинился я. - Где же Евгений Иванович?
А Евгений Иванович уже сам появился из другой комнаты, в просторной нательной рубахе, заправленной в брюки, из-под брючного ремня сквозь рубаху выпирает круглый живот, ворот распахнут, видна волосатая грудь, на его грубоватом, губастом мужицком лице ни смущения, ни удивления, только маленькие глаза косят в сторону сильней, чем всегда.
- Садитесь, Анатолий Матвеевич, - просто сказал он, подвигая стул.
Мы уселись. Хозяин повернул ко мне широкое лицо, но взглядом уперся куда-то в угол.
- Настя, - негромко попросил он, - собери-ка на стол. Самовар поди еще не остыл.
- Не нужно! - решительно возразил я. - Я пришел поговорить с вами с глазу на глаз.
- Настя, иди к себе, - тем же ровным, негромким голосом, упорно глядя в угол, приказал Морщихин.
И только тут я заметил, что он волнуется, у него чуть приметно дрожат губы.
Хозяйка тихо, как тень, качнулась к двери, с боязливой бережностью прикрыла ее.
Электрическая лампочка из вылинявшего шелкового абажура освещала чистую, без единого пятнышка, без единой морщинки, скатерть на столе. В углу комнаты - загруженная книгами этажерка. Над приземистым узеньким диванчиком - незатейливый коврик, посреди коврика застекленная фотография женщины, первой жены Евгения Ивановича. На другой стене в такой же рамке репродукция рафаэлевской "Сикстинской мадонны". Ничто не напоминает, что в этих стенах живет верующий. Обычное скромное жилье сельского учителя. Неужели за стеной, в другой комнате - иконы?!
