Яблочек вам с дерева несу, антоновка ранняя… Вы покуштуйте и сами скажите, чем они пахнут… Сейчас в ведерке ополосну и полотенчиком вытру… По мне, так они, опять же, медом отдают. Миша, сынок мой, крепко их любит. Да вот напасть: не доходят они в цельности до города Владивостока. Я по-всякому способилась: в бумажки завертывала, семечками пересыпала, — одинаково гниют дорогой!.. Я свои яблочки больш на сушку пускаю, а зимой узвар варю, а часть в «Плодоовощ» сдаю. В том годе такой страшенный урожай на фрукту был, что «Плодоовощ» по пять копеек за кило платил, а после и задарма не желал брать. Но бывают года, что и по двадцать платят. По это, конешно, когда урожай слабый… И вам медком отдает? Видите, я ж таки правду говорила! Вы еще скушайте. Кушайте, кушайте, а я рассказывать буду… Пейте чаек, пейте… И себе плесну трошки…
Ну, значит, слова словами, а дело делом. Что кричал Леонид Васильевич Фросе — то слова были, а дело на другой день сделалось. На другой день является до Фроси милиционер, а с ним Николай Пантелеевич, тот, что у меня квартировал и инспектором по налогам в райфе служил. И по всей строгости чинят ей опрос: правда ль, что она на дому лечит, а документа на это не имеет? «Правда», — отвечает Фрося, потому как шила в мешке не утаишь, да и сами они с глазами: видят, что вся хата в травах, а на окнах шклянки с настоями стоят. Тогда они пишут такую бумагу, что запрещают ей травы варить и людям давать, а иначе, говорят, будет наложен на нее такой налог, что она его сроду не выплатит. И штраф ей за старое сию минуту припаяли: триста рубликов на те еще деньги. Я после, как узнала про это, и говорю Николаю Пантелеевичу: «Зачем же, говорю, Николай Пантелеевич, вы с Фросей так строго обошлись? Ты, — говорю ему, — парень молодой, тут при немцах не жил и не знаешь, как Фрося с покойной свекровкой людей лечили и многих излечивали». А он мне на то с усмешкой отвечает: «Мало ль что при немцах было! Теперь того не будет! Пускай ваша Фрося довольна будет, что легко ей сошло. По правилам судить бы ее нужно да в тюрьму спровадить». Вот с какой минуты невзлюбила я его! И уж так желала, чтоб скорей ему квартиру казенную дали да выбрался он от меня…
Ну, Фрося, скажу вам, сильно спугалась тогда, и давай отваживать от себя всяк приходящего. Даже в калитку впускать боялась, и всем до единого говорила, чтоб в больницу шли. Так с месяц или с два длилось, пока испуг с нее трошки не сошел. Потом она сызнова стала травки варить и кой-кого допускать до себя, но с большой опаской. И тут один раз привозят до нее женщину с рожей на ноге. Фрося ей отказ, а та молит да просит ее. Вот Фрося и смекает, что нет у нее лучшего случая отомстить Леониду Васильевичу. «Ладно, — говорит она той женщине, — вылечу я вас, только при одном условье: пускай вас спервоначалу доктор Леонид Васильевич в больнице полечит. Вы к нему ступайте, а если не вылечит, тогда до меня приходите». Женщина так и сделала, как Фрося приказала. Проходит сколько-то время, и является она до Фроси. «Ну что, — спрашивает Фрося, — лечились у доктора Леонида Васильевича?» — «Лечилась», — отвечает. «Чем же он вас лечил?» — спрашивает Фрося. «По-всякому пробовал: и примочки клал, и мазями, да не помогает». Развязала Фрося ее ногу и видит: как цвела рожа, так и цветет прежним цветом. «Ладно, вылечу я вас, — говорит ей Фрося. — Но теперь с двумя условьями. Первое мое условье такое: ступайте в больницу и скажите Леониду Васильевичу, что не умеет он вас вылечить, а потому и ходить вы до него больш не будете. А второе мое условье такое: как вылечу вас, вы обратно до Леонида Васильевича пойдете, покажете ему свою ногу и скажете, кто вас излечил. Если на такие мои условия ваше согласье есть, тогда я берусь». И та женщина сполнила два условья: первое — враз, а второе — как рожа начисто сошла.
И что ж, вы думаете, дальше случилось? А вот что. Скоро ль, долго ль время шло, а только опять приходит до Фроси Леонид Васильевич. Ботиночки на крыльце обчищает, шапку в сенцах снимает, ручкой в двери стукает и спрашивает, можно ли в хату войти. Да теперь уж Фрося на него злым оком зыркает, помня, как он лаялся с ней да как наслал на нее милиционера вместях с Николаем Пантелеевичем. «Ну, зачем в мою хату опять явились?» — спрашивает его Фрося, а сама до печки отступает, где кочерга с рогачем стоят, чтоб, случай чего, ухватить для защиты. А Леонид Васильевич присаживается на лавку и тихо говорит: «Пришел я до вас, Ефросинья Семеновна, чтоб извиненье сказать. Виноватый я перед вами, что лаялся и вас не оцепил. Хочу я теперь с вами дружбу вести, и есть у меня до вас великая просьба: расскажите, как и чем вылечили вы ту женщину, у которой рожа была?» А Фрося ему в ответ: «Вот вы как заговорили, Леонид Васильевич! А давно ль вы меня шарлатанкой обзывали да милицию на меня навели, чтоб штрафом в триста рубликов обложить?» А он опять ей вежливо говорит: «Давайте помиримся, Ефросинья Семеновна, и про это позабудем. И опять же прошу: научите меня рожу лечить. Очень вам за это благодарствовать буду». А Фрося ему: «Да в жизню такого не будет! И чтоб ноги вашей больш в моей хате не було, бо я вас видеть и слышать не могу! Помирать стану, а вам свой секрет не выдам! А если еще раз придете, так и я милицию призову, чтоб вы до меня не приставали и не обзывали!..» С этими словами Фрося двери кочергой в сенцы отворила, да и выставила Леонида Васильевича из хаты. И еще из калитки кричала ему через улицу, чтоб не смел до нее ходить и прощенья просить, бо знать она его не желает.
Вот так обошлась она с Леонидом Васильевичем. И долго его считала своим первым врагом, и, как заходил про него разговор, называла его «опёнкой поганой» или «сморчком недозрелым». И бабке Ермолайчихе не раз говорила: «Помирать буду, а эту опёнку поганую, квартиранта вашего, не позабуду за его подлости». А того не знала, как оно вскоростях обернется.
Это, знать, уже по весне случилось. Взялась Фрося огород копать да корзинами перегной носить под картошку. И так за день убилась, что ни согнуться, ни разогнуться. Она на дворе грязь с себя кой-как сполоснула и только в хату вошла, как давай у нее в правом боку колоть. Она одной, другой травки из своих настоев попила, а оно не отпускает, да и дело с концом. А средь ночи уж так ее забрало, что стала она страшным криком кричать. Детки ее спугались, на улицу бежат, до суседей в окна стукают: «Спасите, люди добрые, мамка помирает!» Старшенькая, Зина, посообразительней была, та, недолго рассуждая, до Ермолайчихи кинулась. «Будите, — просит, — тетечка, доктора. Пускай мамку спасает!..» Леонид Васильевич мигом собрался — и через дорогу. Фрося как узрела его, так и руками замахала. «Не подходи до меня, супостат! — кричит. — Не касайся меня своими руками погаными!» Детки плачут да просят ее в больницу отправиться, я прибегла — прошу, другие суседи уламывают ее, а она как сбесилась, — гонит от себя Леонида Васильевича, и конец. А сама вся потом облитая, очи вылуплены — прямо сию минуту помрет. Так что вы думаете? Леонид Васильевич подступился до нее, ухватил ее за две руки да сам как крикнет: «А ну молчать! Сам не желаю вас спасать, руки свои об вас пачкать! Детей мне ваших жалко, потому как вы через два часа помрете!» А потом и на нас давай шуметь: «А вы чего рты пораскрыли? Собирайте ее и на подводу несите!..» Тогда, знаете, при больнице лошадь держали, заместо машины «скорая помощь», так Леонид Васильевич уже послал за ней, и на ту минуту подвода подкатила. Ну, и после, уже в больнице, Леонид Васильевич все ругался на Фросю. У нее, представьте, желудок гноем прорвало, померла б она, если б не резать. Вот Леонид Васильевич и резал. Сам режет и сам же ругается на себя: «Ах, черти б меня взяли за то, что такую поганую женщину спасаю! И зачем я ее спасаю? Пускай бы она дома помирала! Пускай бы сама себя своим зельем лечила!..» А Фрося хоть и в полпамяти на столе лежала, но все его слова слышала. Слышала и сама ему обидными словами отвечала. Да еще требовала, чтоб санитары руки ей не держали, а Леонид Васильевич чтоб резать не смел. Вот какой театр меж них в больнице шел…
Теперь скажу — нам, что дальше и совсем чудеса случились. Столько воевали меж собой — считайте, побольше года, а тут враз мир у них наладился. Детки ее до него бегают, «дядей Леней» зовут, он сам до Фроси в хату ходит, травки ее себе в тетрадку списывает, она ему все ладненько поясняет; от чего ландыш хорош, от чего бузина или там василек полевой. Корову Фрося выдоит — скорей несет через улицу глечик молочка Леониду Васильевичу. А то еще — ей-богу, не вру! — козьим пухом разжилась и жалетку ему теплую вывязала… Так вот, заметьте себе, и жалетку вывязала, и молочко носила, и травкам его обучала, а секрета своего, как рожу излечивать, одинаково не высказала. «Не могу, — сказала она ему, — вам про это рассказать, и не допытуйтесь до этого. Клятву я дала, что схороню до самой смертушки в себе свой секрет, и не могу своей клятвы нарушить». Так Леонид Васильевич понял это дело и бросил допытываться. Но вот же какие совпаденья бывают! Если кто с рожей до него обращался, так, верите, он, наподобье доктора Сосновского, до Фроси направлял. Даже когда его от нас в Чернигов на повышенье услали, так и то некоторые люди по его записочке до Фроси приезжали… Теперь как-то и не слыхать, чтоб рожей болели. Может, потому что сами доктора лечить научились… Кто ж его знает, почему… Теперь много чего на свете переменилось. Ну, да это уже до нашей истории не касается…
