Она встает и направляется к бассейну, залитому изнутри неоновым светом. Походка ее уверенна, руки чуть шевелятся в такт шагам. «Ничего в ней не меняется, — глядя ей вслед, думает Свиридов, — все такая же — и ходит, и думает по-прежнему, засыпает и просыпается с улыбкой, всегда добра, но не всегда прямодушна…»
Совсем недавно он уличил ее в неправде. Ей трудно было уклониться от ответа, и она с нежной улыбкой сказала:
— Всю жизнь любить и всю жизнь лгать, боже мой, какое наказание!
— А ведь и мне, Анна, нелегко было, — с такой же ласковой улыбкой ответил он, — всю жизнь эту ложь слушать.
Словно в подтверждение его подозрений она снова заговаривает о том же:
— Ты не щадишь своего сердца. Всю прошлую ночь штудировал материалы по химии.
Не следует, конечно, переутомляться, она права, но из уважения к ученому коллеге надо было подготовиться к встрече. Напрасно она завела этот разговор, с сердцем у него действительно неладно, но ни он, ни Арон Вульфович не скажут ей правды, да и ни к чему ей эта правда. Что поделаешь, рано пожаловала старость, не ко времени ослабела память, исчерпаны силы, сказались испытания гражданской войны, чрезмерные лишения и болезни. Давно ли он безупречно владел своими мышцами и, перегнувшись назад на табуретке, легко и быстро возвращал себе равновесие! Сердце не выходило из себя ни на третьем, ни на шестом этаже, как быстро он ни поднимался по лестнице. Теперь приходится быть осмотрительным, малейшая вольность дорого стоит. Случится иной раз, найдет блажь на него, придет в голову на радостях покуражиться, как прежде бывало. Не рад потом будешь, такое начнется, словно конец пришел. Вчера он вздумал пуститься по лестнице бегом. На втором этаже ему стало дурно, сердце, казалось, замирает. Жена об этом, разумеется, не узнала — чего ради ее огорчать?
— Ты видишь опасность там, где ее нет, — говорит ей Свиридов. — Прежде чем поразить наше сердце, старость поражает нас слепотой, вокруг нас блекнут краски, мир предстает однообразным и скучным, как глубокая осень в безбрежной степи. В этом сумраке не обрадуешься новшеству, не вскружит голову рискованный шаг, только и радости, что день-другой голова не болит и ничто не мешает работе.
— Погоди, погоди, — останавливает она его, — кто же это не осмеливается на рискованный шаг и сторонится новшеств, не ты ли?
— Конечно, не я, — спешит ее разуверить Свиридов, довольный, что отвлек жену от неприятной для него темы. — Это рассуждения о старости вообще. Бывают исключения, вот я, например.
* * *
Анна Ильинична куда-то ушла, Свиридов еще ближе подсел к микроскопу, взгляд его скользит по зеленому полю хлореллы, рука медленно вертит винт предметного столика, а в голове каруселью кружатся знакомые мысли. Как всегда, на первом плане думы о сыне. Петр, кажется, кому-то что-то разболтал, не то похвалился, не то наговорил короб чепухи. Это не беда, нельзя требовать от детей благоразумия, которого не было в свое время у отца. Зато никто о Петре ничего дурного не скажет. Он вежлив и добр, какой «милый человек», говорят о нем. У него много друзей, неудивительно, что статьи его так легко попадают в журналы. Он верит, что долг сына — отстаивать отца, любой ценой защищать его добрую славу. И заблуждения Петра закономерны. Ему внушили, что наука должна целиком служить повседневным нуждам народа. Неверно! Жертвуя всем для «сегодня», мы ничего не сбережем для «завтра». «Завтра» ученого — это века, и нельзя им ничего не оставить.
Размышления Свиридова идут проторенным путем, глаза устремлены в микроскоп, он умеет делать одно и думать о другом.
Говорят, что ополчаться против детей, значит отрицать законы природы. Она обрекает потомков внешне походить на отцов и матерей, а душой оставаться им чуждыми. Она безжалостно гонит их сквозь строй испытаний, некогда пройденных родителями. Никто и ничто этот закон не изменит.
Так ли это неотвратимо? Видеть, как дети блуждают над пропастью, и не суметь их предупредить — кто придумал такое наказание? Не это ли награда за годы надежд, любви, самоотверженности и терпения?
Такой закон невозможен — если бы родителям не дано было передавать детям надежный опыт, немыслим был бы прогресс.
Никто его не разубедит в том, что родители и дети могут и должны договориться. И с сыном у него иначе сложилось бы, открой он ему правду, какой она есть, и скажи: не упрямство, мой мальчик, а нечто другое руководит твоим отцом, он болен, тяжело болен, его надолго не хватит, ты должен ему уступить. Сын уступил бы, а втроем они горы свернули бы, добились бы того, что другим и но приснится.
Трудно всех убедить, что хлорелла — грядущее счастье человека, но общими усилиями такие ли препятствия одолевают! Увы, открываться сыну он не мог, Анна не должна знать, что с сердцем у него плохо. Она не остановится перед тем, чтобы запретить ему работать, только бы спасти его жизнь.
Предметный столик микроскопа медленно вращается и так же не спеша текут давно знакомые мысли. Не поздно и сейчас решить дело миром. Анна говорит, что родственные чувства не следует смешивать со служением науке. Пусть будет так, сын хочет наладить работу по-своему. Ради любви к нему можно сделать вид, что ничего не случилось, отец ничего не видит и не знает. Вольно сыну жить, как ему нравится, думать, сомневаться и находить выход из положения. Им незачем спорить, пусть в доме, наконец, водворится мир. Надолго ли этого мира хватит? Кто знает. И недоразумения, и споры, вероятно, возникнут. Как им не быть — ведь оба они изучают хлореллу. Кто-то припишет ошибки сына отцу или справедливо заявит, что профессор милостив к сыну и слишком строг к другим. Трудно будет отделаться от ответа. В науке неправда — великий грех. Нет, это не выход, им надо договориться. Он посадит сына рядом с собой и скажет: «Ты должен пощадить мою старость, продолжить то, чему я посвятил свою жизнь. Ты уступишь мне, я тебе, и дурное будет забыто…» Только так, другого выхода нет.
Спокойной беседе приходит конец. Свиридову слышится резкая по тону, обидная реплика сына:
— Тебе всегда было тесно на земле. Твоя мысль витала в надзвездных сферах.
— Витала, не спорю, — отвечает отец, — но то было в прошлом. Ни настоящее, ни прошлое растительного мира сейчас не интересуют меня, меня занимает его будущее.
Сын почему-то усмехается и отпускает недобрую шутку:
— У старости только и утешения, что будущее, настоящего у нес нет.
И эту обиду он снесет. Сын когда-нибудь об этом пожалеет.
— У старости есть настоящее… Старость трудолюбива, у нее одно утешение — милый, привычный труд. Она не ослабила сил Гомера, Пифагора, Эсхила, Толстого…
Мысленная беседа, как всегда, на этом месте принимает крутой оборот, рука, поворачивающая винт предметного столика, вздрагивает и с необычной поспешностью начинает менять окуляры. Взгляд ученого становится беспокойным, морщины на лбу то густо собираются, то неведомо куда исчезают, отчего лицо становится то грустным, то хмурым. Сейчас новая мысль встревожила ученого. Как она ни горька, с ней трудно не согласиться. Не в старости дело и не в том, что отец и сын не поняли друг друга, — их разделяет наука, к которой каждый относится по-своему. Сын рано поверил во всемогущество эксперимента. Не творческие поиски, основанные на теории и гипотезах, привлекают его, а искания удачи вслепую. В науке все возможно, твердит он, повезет человеку, и откроется ему такое, о чем никто и помыслить не смел. Наука больше обязана своими успехами случайным удачам, чем измышлениям теоретиков. Надо смело ставить опыты, пробовать и искать, невзирая на неудачи. Во имя погони за призрачным успехом он отказывался тратить время на изучение языков, оставил в пренебрежении родной язык и начиняет свои статьи грамматическими ошибками. Референты и переводчики, говорит он, чудесно справятся с языком, нет нужды отказываться от их услуг. Дело исследователя — ставить опыты и объяснять результаты, оформлять материалы может всякий… Именно это, а не что-нибудь другое разъединяет его с сыном. Они как бы стоят по разные стороны барьера — как им друг друга понять? Странно, как он этого раньше не заметил, ведь это было так очевидно, когда сын еще писал диссертацию…
Случилось, что б Закавказье возникла опасность гибели бамбуковых плантаций. Бамбуку дано в жизни цвести только раз: одним видам в тридцать, другим — в сто и сто двадцать лет, после чего они погибают. В странах Азии, где эти деревья служат средством существования населения, их цветение становится народным бедствием.
Свиридов предложил сыну отправиться на Кавказ и предотвратить там цветение бамбуков. Некоторое время спустя сын написал отцу о своих успехах, поведал об опытах, заведших его в тупик, о наблюдениях, опрокинувших основы ботаники, и о многом другом, поразившем его воображение. Как было не изумляться — вырезая куски корневища из бамбуков, созревших для цветения, и высаживая их в почву, он заметил, что из них развиваются такие же юные растения, как если бы они вышли из семян. Стебелек и кустарник развивались, чтобы создать корневище, точно у них его не было. Возможно ли, чтобы размножение корневищем взрослого растения напоминало семенное? Сын не догадывался, что отступление от правил знаменует собой событие в природе.
