— Теперь я начинаю понимать свою ошибку.
— Погоди, Герасим Петрович, — остановил Максим Игнатовича. — Поняв свою ошибку, неужто ты серьезно думаешь, что я удовлетворился бы ролью планировщика участков под застройки и надзирателя за тем, чтоб частник не построил лишнего хлева или уборной? Ты хорошо знаешь, что я могу сделать кое-что побольше. Потому и пригласил меня на эту должность. Если я уже не нужен, давай распрощаемся по-хорошему.
— Ах, вот оно что! Разгадка простая! Как же мы не додумались? Нашел местечко потеплее? За спиной у горкома? А не кажется ли тебе, Максим Евтихиевич, что ты забыл про одну вещь — про партийную дисциплину? С какой формулировкой нам тебя освободить?
Максим поднялся со стула.
Игнатович, должно быть, испугавшись, что Карнач скажет что-то, что может принизить или оскорбить его как секретаря горкома, настороженно обошел опасного посетителя и вернулся на свое место за столом: кресло — самая надежная броня от нежелательных высказываний.
Но Максим проводил его добрым взглядом и, видно, понял, чего Игнатович боится. В глазах его опять вспыхнули озорные огоньки. Он сделал несколько шагов следом за Игнатовичем, заставив того еще больше насторожиться, но остановился возле стола.
— Не отгадал ты, Герасим Петрович. Не нашел я более теплого места. Не искал. Прости, я тебя немножко, грубо говоря, разыграл. Но ты меня знаешь, не обижайся. А теперь скажу настоящую причину моего фортеля, как ты это назвал. Я развожусь с женой.
Игнатович от удивления, будто язык проглотил, молчал добрую минуту, разглядывая свояка совсем иными глазами.
— Ты разводиться с Дашей? — спросил и засмеялся, вдруг почувствовав облегчение, которое не сразу осмыслил.
— Смешного мало. — Смех Игнатовича неприятно удивил Максима.
— Прости. Смешного вовсе нет. Это я просто так, своим мыслям. Садись. Рассказывай. Что случилось? — Игнатович вдруг засуетился, чего с ним никогда не бывало, как будто он должен был оказать человеку скорую помощь, но не знал, как это сделать, не умел. — Чего вы не поделили? Любви к Вете?
— Это сложно. В двух словах не расскажешь.
— Кто же из вас виноват?
— Считай, что я.
— Завел любовницу?
— Пока еще нет. Но заведу.
— Смотри! — Игнатович погрозил пальцем.
— Один весьма авторитетный для нас с тобой человек сказал: когда любовь иссякла или вытеснена другой, то расторжение брака является благом как для индивидуума, так и для общества.
— Не прикрывайся Энгельсом.
— Мне нечего прикрываться. Я просто хочу, чтоб ты понял...
— Но для этого я должен знать, что же случилось. Мне ты можешь довериться?
— Могу. Но давай как-нибудь потом.
— Как хочешь. Как хочешь. Как бы не было поздно. Может, еще можно наладить?
— Нет, нельзя.
— Подумай. Ты человек настроения. Цыган, как говорит твой друг Шугачев. Не поддавайся настроению. Расскажи. Подумаем, порассудим. Черт возьми, свои же люди. Я знаю, Даша с бзиком. Но кто из них, чертовых баб, без какого-нибудь бзика? Думаешь, Лиза — идеал?
— Герасим Петрович, ей-богу: не могу сейчас говорить на эту тему. Отпусти, — серьезно и учтиво попросил Максим, потому что в самом деле теперь его снова охватило мрачное настроение.
— Что ты умеешь удивлять, я знал. Но чтоб так, чтоб так... — говорил Игнатович, провожая Максима до дверей,
— Раньше, чем начал удивлять я, удивили меня.
— Развода требует Даша?
— Нет.
— Сплошные загадки.
— Попытайся разгадать, — грустно усмехнулся Максим.
— Ладно. Попытаюсь. Один только вопрос. Это не секрет? Лизе можно сказать?
Максим на миг смешался, застыл, взявшись за ручку двери. Нехорошо, что о его решении Даша узнает от сестры. А может быть, так даже лучше? «Все равно ты скажешь, разрешу я тебе или нет», — подумал об Игнатовиче.
— Кричать о своей беде на площади я не собираюсь. А Лиза все равно узнает. От тебя или от нее, какая разница.
Игнатович помрачнел.
— М-да, подкинул ты мне проблемку.
Только у двери из приемной в коридор Максим вспомнил о Галине Владимировне — не попрощался с ней. Обернулся с виноватой улыбкой. Она внимательно и мягко смотрела на него, словно все знала, все понимала.
— Простите, — попытался пошутить. — Думы мои, думы, лыхо мени з вамы! Вот так всегда, за делами, за мыслями забываем об интересных женщинах.
Вернулся к столу, чтоб попрощаться. Теперь уже она задержала его руку и душевно, как близкий человек, спросила:
— У вас неприятности?
Он ответил весело, и это не было игрой, просто внезапно изменилось настроение:
— Знаете, я начал на все смотреть диалектически. Есть неприятности, которые могут стать в результате радостью. И бывает наоборот.
Игнатович с минуту стоял и смотрел на дверь, закрывшуюся за Карначом. И вдруг осознал, почему почувствовал облегчение, когда этот ветрогон (впервые так назвал Карнача) открыл истинную причину своего неожиданного и непонятного поступка, причину, которой нельзя не поверить.
Хотя Сосновский не требовал никаких объяснений, словом не обмолвился, но Игнатович хорошо знал: ждет все-таки, и не от кого другого, от него, не только потому, что горком отвечает за людей, которых рекомендовал, но прежде всего потому, что Сосновский знает о его родственных и дружеских отношениях с архитектором. А как можно было объяснить? Игнатович прямо испугался, когда в начале беседы Карнач начал пороть всю эту чепуху про президиум, машины. Попробуй рассказать это Сосновскому! А так все просто и понятно. И ни на кого, кроме самого Карнача, не падает тень. Семейные отношения — темный лес, ни один суд в них еще надлежащим образом не разобрался, ни один психолог и писатель, даже Лев Толстой.
Наконец, при таком повороте сам Карнач в истории с самоотводом выглядит совсем неплохо. Хотя по форме это сделано было неправильно, но нельзя не признать, что поступил Карнач честно и мужественно. Кто-нибудь другой не отважился бы, скрывал до последнего...
Игнатович подошел к столу и набрал номер Сосновского. Сегодня они уже виделись, и потому приветствие и все прочие слова были не нужны. Сказал без всяких подходов:
— Леонид Минович? Только что у меня был Карнач. Объяснил причину своего фортеля, — опять он употребил его, Сосновского, слово.
— Ну? — заинтересовался секретарь обкома и этим подтвердил уверенность Игнатовича, что ждал-таки объяснения.
— Разводится с женой, чертов цыган.
Сосновский громко крякнул. И умолк. Долго молчал. Игнатович подумал, не прервалась ли связь. Окликнул для проверки. В ответ загремел голос Сосновского:
— Хреновые мы с тобой, Герасим, руководители. Если мы не знаем, чем живут, что думают, чем дышат наши свояки, сыновья, зятья, то что мы знаем о других людях, скажи, пожалуйста? — и положил трубку.
Игнатович трубку опускал медленно, ошеломленный. Слова Сосновского — оплеуха, которой он не ждал.
Снова подошел к столику с водой. Подумал: «Чего это меня так жжет сегодня?» И тут его охватила волна возмущения против Сосновского, чего раньше не случалось даже после саркастических проборок, которые Сосновский учинял иной раз секретарям горкомов и райкомов. Этого веселого толстяка невозможно понять, не угадаешь, куда повернутся его мысли. Никогда он не скажет, как положено говорить руководителю такого ранга. Всегда юмор, ирония, аллегория, подтекст.
«Мы с тобой». Знаю я это — мы с тобой! Скажи, пожалуйста, какая самокритичность!
Вошла Галина Владимировна, сказала, что ждут новые посетители, которых он вызвал. Предстояло разобрать кляузную историю.
Игнатович почувствовал раздражение и усталость.
— Пусть подождут минутку. Я окончу одно дело.
Когда секретарша вышла, подумал: какое дело? Стало неприятно от этой, пускай маленькой, лжи. Он не прощал себе таких человеческих слабостей, считал, что не имеет на них права. Стиль работы должен быть незыблем.
Черт возьми! Одни занимаются коммерческими махинациями, как те, что ждут в приемной. Другие заводят любовниц. А ты не только ломай голову, что с ними делать, но еще и щелкнуть тебя могут, как будто бы деликатно, однако так, что искры из глаз посыплются.
С Сосновского раздражение его перекинулось на первопричину — Карнача... «Архитектурный гений! Корбюзье! Распустили мы тебя!»
Макоеду после посещения горкома и встречи с Карначом не работалось. Ему хотелось плясать. Он ходил из кабинета в кабинет, говорил комплименты проектировщикам, чертежницам, сметчицам, хотя еще вчера разносил их за медлительность, расхлябанность и вообще относился к этим винтикам, как он их называл про себя, пренебрежительно. Его давно приводило в бешенство, что некоторые из этих людей чертежи и сметы по проектам Карнача делают скорее и лучше.
