Элза была непостижима в своих настроениях. Временами казалось, новый поворот в их отношениях радует ее; то, напротив, создавалось впечатление, что она чем-то глубоко опечалена. Иной раз и в минуты высшей близости крылатое тело Элзы в его руках вдруг цепенело, становясь неживым, тяжелым. Не находя объяснений для перемен, он поначалу волновался, холодел при мысли, что у нее, быть может, остановилось сердце; судя по его собственным переживаниям, такое представлялось вполне возможным. Но все было в порядке. Элза вздрагивала, словно пробуждаясь от сна, проводила пальцами по его лицу, как бы ощупывая его, тихонько смеялась, потому что была беспечна и весела по натуре. В другой раз умолкала на полуслове, обо всем позабыв, погружалась в задумчивость, потом тихо начинала плакать. Когда Эдуард спрашивал ее, почему она плачет, Элза не отвечала или отделывалась шутками: «Оттого, что ты коммерсант Джон Веллингбой, а я Валтрауте Фрелих из Шнейдемюле», «Оттого, что еще далеко до весны, и зверушкам в лесу приходится туго». И лишь однажды у нее вырвалось: «Потому что мне страшно».
Эдуард утешал ее как мог. Приступы печали Элзы в его разверстую нежностью грудь вносили незнакомые смуты. Хотелось оберегать Элзу, радовать ее, лелеять. Сам он дожидался налета в непреклонной уверенности, что все сойдет благополучно. Впрочем, «дожидался» не совсем то слово. Оставаясь наедине с Элзой, он забывал обо всем. И даже когда думал о налете, настроение оставалось безмятежным и ясным, — настолько был он уверен в собственных силах и силах революции, что борьба казалась естественным и в общем-то единственно возможным продолжением кратковременного затишья. Если же на этот раз он не слишком жаждал предстоящей схватки и вынужденное бездействие переносил спокойно, то лишь потому, что Эдуард боялся любых перемен в Отношениях с Элзой.
В назначенный день перед завтраком рассыльный из цветочной лавки доставил фрекен Валтрауте Фрелих букет белых роз. При виде роз она вздрогнула, на щеках выступил румянец. Небрежно сунув букет в вазу, надела пальто. Проходя мимо столика, за которым Джон Веллингбой, прикрывшись газетами, пил утренний чай, фрекен Фрелих достала из сумочки платок и высморкалась. Сложив газету, Веллингбой молча отвесил поклон и зачем-то взглянул на часы. Десять минут спустя он поднялся, облачился в свою шубу на волчьем меху, обмотал шею кашемировым шарфом, надел клетчатую кепку с наушниками и вышел из гостиницы. Следом за ним, минут через пять поднялась и фрекен Фрелих, ей подали долгополое, по тогдашней моде с буфами пальто; украшенную страусовыми перьями шляпу она в тот день за столом не снимала.
Светило серебристо-румяное зимнее солнце. В воздухе посверкивали редкие снежинки. Убедившись, что фрекен Фрелих вышла из гостиницы, Джон Веллингбой не спеша перебрался на другую сторону улицы, где народа было побольше, и зашагал по направлению к банку.
Вскоре он остановился у столба, обклеенного пестрыми афишами на финском языке. Заинтересовался афишами и какой-то шедший навстречу молодой человек, с виду студент, однако человек явно не воспитанный, с дурацкой привычкой толкаться.
— Ну как? — спросил Эдуард.
— Один труп, — ответил молодой невежа.
Джон Веллингбой в шубе нараспашку отправился дальше. На ближайшем перекрестке остановил извозчика, сел в санки и велел ехать в книжный магазин Лунвика. В это время фрекен Фрелих уже возвращалась в гостиницу, неся в руках портфель. Он ее видел в последний раз.
В магазине Лунвика Эдуард не сумел избавиться от денег — несколько книг на прилавке лежало с перевернутыми вниз обложками, что означало: магазин под наблюдением. Рядом с Лунвиком вертелся его помощник, еще какой-то тип, взобравшись на приставную лесенку, больше оглядывал покупателей, чем библиографические редкости на верхних полках.
В резерве имелся другой вариант — связной на вокзале у камеры хранения. С интервалом в пятнадцать минут Эдуард четыре раза появлялся в назначенном месте, так никого и не встретив. С пачками денег пришлось вернуться в гостиницу.
За ужином он читал экстренный выпуск газеты с сенсацией дня — в тихом Гельсингфорсе разыгрались события под стать Прибалтийскому краю или Закавказью! Революционеры средь бела дня изъяли из банка 175 463 рубля 68 копеек, оставив расписку на всю сумму! Полиция ведет розыск. Должностные чины не сомневаются, что в ближайшее время виновных удастся задержать! Сыскное отделение города поставлено на ноги!
Кельнер рассказал, будто часть налетчиков после жаркой перестрелки удалось схватить.
Элзы в гостинице не было. Не явилась она и вечером. И на следующий день. Эдуард решил пока не уезжать из Гельсингфорса.
Повсюду только и говорили что о налете. Газеты с мельчайшими подробностями описывали участников нападения, их преследование и арест. Подсчитывали сумму, которую удалось вернуть, — в золоте и купюрах.
Как-то портье, протягивая ему ключ, сказал:
— Мистер, вас тут разыскивали.
Рука Эдуарда сама собой скользнула под мышку, он почувствовал, как учащенно забилось сердце о стальной бок браунинга.
— Фрекен Фрелих… Помните, жила у нас такая.
— Ах да… И что она хотела?
— Оставила для вас письмо.
В ту пору важные господа вместо очков нередко пользовались моноклем. Джон Веллингбой тоже был важный господин. С удивленным видом вставил под веко круглое стеклышко. Затем поднял веко, позволив моноклю на черном шнурке упасть на шубу.
В адресованном ему письме было три фразы — без обращения и подписи.
«Я пыталась вытравить его из сердца, по глупости считая, что обиды в любви непростительны. Теперь поняла: его жизнь — моя жизнь! Прости, забудь меня, не поминай лихом».
На следующий день в утренних газетах появилось сообщение: «У одного из раненых в перестрелке налетчиков по кличке Кнагис (установить настоящее имя пока не удалось) объявилась невеста, она добровольно сдалась в полицию, чтобы разделить с женихом дальнейшую участь».
Боль утраты Эдуард перенес мужественно, стойко. Но кремневой крепости створки ракушки душевной нежности, в последнее время вблизи Элзы самому на диво открывшиеся до предела, — снова сомкнулись. Вполне возможно, это и была его настоящая юность, которую он встретил с опозданием и потерял между двумя сражениями. Элзу он ни в чем не винил. Виноваты были те, против кого он многие годы боролся. Нужна еще большая непреклонность.
По узкому проходу, проложенному в не освободившемся ото льда море, на английском торговом судне из Або-Бьернеборга Джон Веллингбой отправился в Стокгольм. Оттуда в Копенгаген прибыл уроженец Риги, немец по фамилии Ганс Зоргенфрей.
Относительно его дальнейших заданий в центре имелись различные мнения. После всестороннего обсуждения было решено оставить Эдуарда в боевой технической группе, занимавшейся добыванием денег и оружия. Работа требовала хладнокровия, знаний, а также коммерческой сметки, фантазии и размаха.
Для революции в России поддержка из-за границы была неоценима. В составе технической группы Эдуард прибыл в Лондон. Английские рабочие помогали русским революционерам добывать оружие и деньги. Полиция, разумеется, стремилась такого рода помощь пресекать. Во время дебатов в нижней палате английского парламента полицию обвиняли в недостаточной энергичности. Оппозиция призывала выразить правительству вотум недоверия. Кресло министра внутренних дел занимал молодой, в ту пору еще стройный сын герцога Мальборо Уинстон Черчилль.
— Ничего, пускай потешатся, они нас не остановят, — с завидным хладнокровием, по-курземскому обычаю растягивая слова, сказал Эдуарду Вэягалу руководитель группы Якаб Петерс. Тот самый Якаб Петерс из Бринькской волости, который несколько лет спустя обведет вокруг пальца Роберта Гамильтона Локкарта.
Но это еще впереди. А пока европейские газеты публикуют сенсационные материалы о людях, лишенных нервов, не верящих ни в бога, ни в черта, одержимых фантастической причудой, будто все должны одинаковых размеров ложками черпать из общего котла.
В этой связи небольшая деталь. Жорж Сименон, тогда только начинавший публиковать свои детективы, для одной из своих книг взял в герои такого же закаленного, неуловимого уроженца балтийских берегов. Внешне его портрет напоминает временами Петерса, временами Вэягала.
6Сказать, что братья Ноас и Август Вэягалы друг друга ненавидели, было бы неверно. Точнее будет сказать: они друг друга не понимали. Различия в мироощущении и мышлении нередко доводили братьев до ссоры. А поскольку оба были в избытке наделены типичными для Вэягалов чертами — упрямством и строптивостью, примирения во взглядах добиться не удавалось. И все же — что немаловажно — противоречия и распри никогда не отдаляли их окончательно. В пылу жестоких споров, в минуты горчайших взаимных обид какие-то узы близости сохранялись, какие-то родственные чувства теплились. Тем самым автор хочет сказать: хотя их и считали — каждого в своем роде — большими оригиналами, по чисто человеческим свойствам братья Вэягалы были людьми вполне обычными. Даже нелицеприятное, беспристрастное вмешательство при размолвках родствеников, как известно, почти всегда натыкается на фразу: «Не суйте нос куда не следует, свои дела как-нибудь сами уладим».
