— Да вроде ничего… Станки-то целы и моторы тоже. Керосинцем пообтереть, перебрать, и хоть запускай. Если до того крыша на голову не сядет.
— Крыша?
— Ну да, Гитлер гостинцы оставил… Вон солдатики из-под упоров выволакивают… Мины какие-то замедленные.
В углу бродили несколько красноармейцев, водя перед собой приборами, напоминавшими ухваты. Изголодавшиеся по работе люди не обращали на них внимания, спокойно ходили мимо странных предметов, похожих на металлические шкатулки, аккуратными кучками сложенные возле стен.
— Похоже, Анна Степановна, что Гитлер сюда и не заходил: все как было, так на местах и осталось… Только вот гостинцы на прощанье сунули.
И в самом деле, даже спецодежда еще висела в шкафах. Подобрав себе ватник и стеганые штаны и разом превратившись в толстого курносого смазливого мальчишку-подростка, неведомо зачем повязавшегося платком, Анна тут же взялась за дело. Действовала она, как всегда, деловито, точно, работала не разгибая спины, но воспоминания, разбуженные необычным видом цеха, как бы передавали ее одно другому…
…Вот станок «1005». Памятный номер. Когда-то комсомолкой Анна работала на этом гнезде. Здесь, у этого станка, она познакомилась с Георгием Узоровым, с Жорой, который потом стал ее мужем. И как познакомилась! Она, бригадир молодежного комплекта, довольно известная уже на фабрике ударница, вот тут настигла застенчивого техника-хронометражиста и принялась бранить его за путаницу с нормами. Техник краснел, нетерпеливо осматривался по сторонам, стараясь поскорей отделаться от бойкой ткачихи. Потом рассердился, поднял на нее взгляд, увидел задорное, раскрасневшееся в гневе лицо и вдруг смолк, улыбаясь и, должно быть, ничего уже не слушая. Заметив, что зеленые глаза хронометражиста смотрят на нее с восхищением, девушка тоже смолкла. Неугомонный вожак непобедимого девичьего комплекта густо покраснел и опустил взор. Тихие, не понимая, что с ними случилось, разошлись молодые люди каждый по своим делам, и этот обычный, не суливший ничего интересного день стал очень важным в их жизни.
С тех пор юная ткачиха, склоняясь к станкам, частенько чувствовала на себе взгляд зеленых глаз. Она ловила его и на комсомольских собраниях и в молодежном клубе, где проводили вечера, а иногда и где-нибудь в коридоре. Подружки заметили, что с некоторых пор веселый их бригадир, готовый всегда после смены и спеть и сплясать где-нибудь в скверике перед фабрикой, стал задумчив, забывчив в делах. Долго обменивались молодые люди взглядами, стесняясь и сторонясь друг друга, пока однажды поток смены не стиснул их в дверях проходной и нормировщик, оберегая молоденькую ткачиху, свирепо работая локтями, не вывел ее бережно во двор. Они пошли вместе, а через год, в весеннюю ночь, Анна, вернувшись домой под утро, сообщила родителям, что выходит замуж.
Свадьбу праздновали в молодежном клубе. Это было в те дни новшеством. Вместо церковного богослужения звучали речи. Вместо всего, что извечно стоит на свадебных столах, тут был чай с печеньем да пирожные. Степан Михайлович и его сват Александр Узоров, тоже раклист, извлекшие по такому случаю из сундуков старые, еще холодовских времен, шевиотовые тройки, сидя рядом и отчаянно благоухая нафталином, брюзжали: что это за свадьба без попа, без колец, без водки и хорошего закуса? Что же, «горько» под чай кричать, что ли?
Впрочем, молодые пропагандисты нового быта поняли, что тут они перехватили. По очереди выходили они из-за строгого стола, кто за расческой, кто за носовым платком, кто просто освежиться, дохнуть воздуха и возвращались, отирая губы, раскрасневшиеся, с оживившимися глазами. Зачем-то раз-другой вызвали и стариков. И после того, как в заключение дирекция фабрики преподнесла молодоженам электрический чайник, фабком — комплект столового белья, комсомол — чернильный прибор величиною с надгробный памятник, а клуб, учитывая любовь молодой к народной пляске, — русский вышитый костюм, — все встало на место: и оркестр гремел, и пели песни, и плясали до упаду, как это умеют текстильщики. Под конец, помахивая платочками и выкрикивая развеселые страдания, пошла в круг и сама Варвара Алексеевна. Кричали «горько», молодые, краснея, целовались. К концу свадьбы кое-кто уже спал за столом. Даже старики остались бы довольны, если бы молодые не отказались регистрировать брак, заявив, что главное теперь между супругами — доверие и самостоятельность, и не сохранили бы в подтверждение этого решения свои прежние фамилии: она — Калинина, он — Узоров…
Вот какие картины вызвал в памяти старшего ремонтного мастера автоматический ткацкий станок № 1005, изготовленный на Ленинградском заводе имени Карла Маркса.
Теперь Анне казалось, что жить лучше, чем жили они с мужем, просто немыслимо… Нет, она не забыла/ что в последние годы не все шло гладко. Она так и не сделалась настоящей хозяйкой в домике Узоровых, не постигла прелести тихих вечеров в затянутой вьюнками беседке, у самовара, дышащего острым, приятным дымком сухих сосновых шишек, не полюбила грядок и клумб, на которых все свое свободное время священнодействовала свекровь, не пристрастилась к вышиванию, не постигла тайн засолки огурцов и квашения капусты — предмет семейной гордости. Она осталась сама собой, и Георгий Узоров так и не смог смириться с тем, что, став женой и матерью, она по-прежнему продолжает воспринимать фабричные дела как что-то самое главное, личное, близкое сердцу. Он любил провести свободный вечерок дома, за газетой, за беседой с соседом, заглянувшим на огонек. Ее тянуло на люди — в клуб, в театр, в кино, просто прогуляться под руку с мужем… И ссорились они иногда потому, что за годы семейной жизни не научились уступать друг другу даже в мелочах, и в запале ссоры Анне не раз хотелось связать в узелок свои платья, забрать детей, уйти из уютного домика в слободке в общежитие к своим старикам…
А вот теперь, когда испытания войны отмели все наносное, произвели строгую пробу всему, она, вспоминая об этих ссорах, думала: какая же это вое чепуха! Уютным и милым казался ей домик в три окошка с резными, затейливыми наличниками. И чем бы она теперь не пожертвовала, чтобы все пошло по-старому, стало таким, каким было до 22 июня!
Расставляя людей, давая им советы, сама при случае ловко действуя ключом, Анна вся была во власти этих мыслей. И появлялись томительные вопросы: почему муж так редко пишет; почему письма становятся все короче, все холоднее?.. Или ей это кажется?.. Может быть, нервы шалят после всего пережитого… И почему именно тут, в цехе, все эти тревоги стали такими острыми и неотвязными, почему, работая, она все время вспоминает его голос, его каштановые волосы, его губы, от которых всегда приятно пахнет табаком, его ласковые руки…
— Анна Степановна, эй, замечталась… — позвали ее.
— А? Что? — не сразу сообразила она.
— Первый рядок прошли, перекур надо, — вытирая руки концами, довольно говорил старый слесарь. — И ведь, скажи на милость, все сохранилось: по шейкам осей шкуркой пройтись, ржавчину обтереть — хоть сейчас запускай.
— А электричество? А котельная? Как же без пара-то? — торопливо произнесла Анна, стараясь включиться в общие интересы.
— Были б котлы целы, а крышу подымут. Народ по работе изголодался — горы свернет. И ток будет. Шел я на фабрику, видел: военные водолазы на Тьме под лед опускались… Части от машин достают. Спасибо Лаврентьеву Федору Петровичу: сберег, не выдал, царство ему небесное.
Все замолчали, жадно куря острую, ядовитую махорку, полученную сегодня по талонам.
— Вот, Анна Степановна, интересное дело, — снова завел старый слесарь, пуская дым струйкой к потолку. — Вот Лаврентьев этот — знал я его, вместе раз в санатории были, смирный такой… нигде его, бывало, никогда и не слыхать. А пришел его час — гляди, каким себя оказал… А Владиславлев, тот, бывало, на любом собрании треплется: «Мы, прядильщики», — и нате, пожалуйста… Я так считаю, Анна Степановна, частенько мы человека по языку, а не по делу судим. И зря.
— На войне болтун быстро линяет… — заговорили вокруг.
— Вот и хватит болтать, работать надо! — совсем рядом произнес сердитый голос.
Варвара Алексеевна, необыкновенно кругленькая в своем ватнике, надетом на несколько кофт, стояла с лопатой за спиной дочери, царапая курцов сердитым взглядом.
— Женщины не разгибаясь снег копают, а мужики потолок коптят, языки точат… Дело это?
— Нагоним, нагоним, Лексевна, — смущенно отвечали слесари, прислюнивая цигарки, бережно убирая недокуренное кто в записную книжку, кто за козырек шапки, а кто и за ухо. — Ты нам такого командира вырастила — с ним только вперед, в атаку!
— Вот и ступайте вперед, не топчитесь. — Варвара Алексеевна отвела Анну в сторону. — Вот что, дочка, мы промеж себя ссоримся, это — наше дело. Детям через это не за что терпеть… Ты уж не серчай, а Лену с Вовкой отец к нам повел. Понятно? Я велела.
