— Что ж, иные, конечно, могут жить на два сердца, на две постели.
Новая картина прошла перед его глазами.
Землю пригрело солнцем, недавние снега напитали влагой, и вот показались первые ростки. Но их стали старательно затаптывать, утюжить канонами, в которые с библейских времен никогда не укладывалась полностью жизнь. Земля же стонала в отчаянии, пыталась отвернуться, а потом лежала в тупом изнеможении, вытоптанная и бесплодная, утрамбованная подошвами, не дающая больше ни хлеба, ни цветов.
Ах, он продолжает фантазировать! Речь идет совсем не об этом.
Если он потеряет Сердоболь, все эти бессонные ночи и бурлящие дни, все то, чем так полна теперь его жизнь, — а любовь только помогала ему шире раскрыть себя, она не заменяла весь мир, она освещала его! — если он будет лишен всего этого и останется один со своей любовью, может статься, она тоже погаснет, как светлячок на руке. «Потому что мы живем не только для того, чтобы любить друг друга», — сказала Тамара.
Лунные капли все падали под окном; в час по лунной капле. Тамара… Лариса… Тамара… Лариса… О, да что же тут делать?!
Дни сшибало, как мошкару на огне. Еще календарь не переступил лета, а вечера стали сырыми; утром земля нехотя разминала суставы. Небо часто мглилось, и, как первые ласточки, начали желтеть пятачками березовые листья. Уменьшился день, ночи сделались темными и глухими. Еще было тепло, но как-то марно. Август выкатывал свои прощальные зори.
Тамара ехала в Сердобольский район на три дня; ей было нелегко это устроить. В радиокомитете случился прорыв — заболел аппендицитом и слег на несколько недель в больницу Ярцев, ушел по собственному желанию Горелик. Тамара должна была теперь ездить в противоположный конец области. Она отрабатывала это время на совесть: с первого сентября начинался ее последний институтский год, тогда придется сидеть больше в городе, постоянно просить послаблений у начальства.
Она приехала в Сердоболь очень поздно, во втором часу ночи. Вагон был старый, темный, она сидела на краю лавки в ногах у свернувшейся калачиком спящей женщины. За дощатой стенкой, в соседнем отделении, тоже в полутьме, шел странный разговор трех попутчиков.
— Люди как светофоры, — говорил кто-то задумчивым густым баритоном. — Одни идут, отгородившись ото всех красным огнем: «Не тронь меня!» Другие — открытые, душа нараспашку: зеленый. Третьи — настороженные. Кто их знает, чем встретят? Желтый.
— Вот я и предпочитаю этих третьих, — с коротким азартным смешком ввинтился один из собеседников.
Другой отозвался зевая:
— А я зеленых: спокойнее.
— Нет. Все-таки постою у красного, дождусь, — так же серьезно заключил первый.
Тамара хотела посмотреть на них: какие у них лица? Но неожиданно перед самым Сердоболем задремала, и ее разбудил уже проводник.
Сердоболь показался ей мирным, как никогда. Какая-то обитель тишины. Не лаяли собаки, не светились окна. Со слипающимися глазами она дошла до гостиницы, ей дали койку и обещали разбудить в шесть часов утра: к первому автобусу, отходящему в село. (Тамара думала покончить с делами полностью за день, а два других провести с Павлом.)
Утром она уехала так рано, что Сердоболь еще не просыпался. Она постояла на площади у телефона-автомата — и пожалела будить Павла. Только забежала в райисполком, оставила сторожихе записку для Володьки Барабанова: пусть он подготовит ей нужные сведения.
Ранним утром Сердоболь стоял весь в тумане, подсвеченный сбоку розовым солнцем, почти сахарный. Тамара смотрела на него с материнской нежностью. Не выдержав, она вырвала из блокнота листок. («Приехала. Жду вечером»). Конверт бесшумно скользнул в щель: это было первое письмо в то утро.
Вернулась Тамара не с автобусом, а на телеге. Все кости у нее ныли. Проселок, который вел от деревни к большаку, походил на вулканический путь магмы. Свечерело, и они ехали еще километров пять в полной тьме, под грохот окованных железом колес, пока не встали наконец перед ними красноватые огни Сердоболя.
Тамара, прихрамывая, поспешила в гостиницу, чтобы умыться и узнать, не приходил ли к ней Павел. Нет, никто не приходил. Зато весь вечер звонил товарищ Барабанов. Просил немедленно позвонить, или, если она приедет поздно, передать, чтобы утром она зашла сначала к нему. Обязательно к нему, а не в райком. Да, в райком ее тоже приглашают, к первому секретарю товарищу Синекаеву.
Тамара отмахнулась от всего: это ведь завтра! Она сняла трубку и попросила кабинет редактора газеты. Оттуда никто не ответил. На квартире тоже господствовало молчание. Неужели его нет в Сердоболе? Вот это была бы неудача. Почему она не предупредила заранее? Хотя бы накануне?
Но все-таки она не стала расстраиваться: впереди целых два дня. Усталость валила ее с ног. Едва добравшись до подушки, она опять крепко и спокойно заснула.
Утром Тамара спала долго. Только в девятом часу спохватилась: и снова ей передали, что звонили из приемной райкома: просят прийти. Это показалось ей немного странным. Что за спех? Она, не мешкая, собралась, только на улице вспомнив о Володьке. Вот и ему она понадобилась зачем-то. Ах, это уже совсем ерунда, Володька обождет.
В приемной секретарша не заставила ее ждать ни минуты, тотчас встала и провела в кабинет.
Синекаев был не один. Перед ним сидела заплаканная Галя Пронская, молоденькая доярочка из колхоза Шашко. Синекаев мельком взглянул на Тамару и жестом попросил присесть.
Разговор продолжался.
— Нет, Галя, ты не должна думать, что кто-то оговаривал тебя. Твоя вина не маленькая. В прошлом году я назвал тебя перед всем районом: «Наше золотое дитя». А что мне теперь говорить?
Галя пристыженно мигала голубенькими глазками, избегая смотреть на Кирилла Андреевича.
Тамара поняла, что речь идет о Сноваздоровке, и с интересом слушала.
Когда доярка наконец ушла, прижимая к лицу скомканный носовой платок, Тамара сказала растроганно:
— Как вы хорошо, добро говорили с ней!
Синекаев перебирал что-то на столе и не поднял головы.
— А сейчас я буду говорить не по-доброму с вами. — И, глядя в упор на опешившую Тамару, раздельно, строго произнес: — Как вы могли оболгать этого прекрасного человека?
— ?
— Павла Владимировича Теплова. Ведь вы утверждаете, будто он и вы…
Ошеломленная Тамара, не задумываясь, откуда и почему свалился на нее этот странный вопрос, еле выдавила пересохшим ртом:
— А… он сам что говорит?
Голос ее прозвучал беспомощно.
Синекаев с коротким фырканьем вздернул плечами:
— Что он может говорить? Женатый человек…
Он выпалил это, ни одной минуты не задумываясь над правомочностью своих слов. Но для Тамары перестал существовать мир. Земля с головокружительной быстротой побежала из-под ног. Значит, он отрекся от нее. Так просто.
Она тупо продолжала смотреть на Синекаева, словно еще чего-то ожидая.
Он повертел в руках листочек из ее дневника, но читать не стал. Просто осторожно сказал, что лучше ей сегодня же уехать из Сердоболя. Все это, конечно, неприятно, но пусть послужит ей уроком; она еще так молода, он, Синекаев, ей в отцы годится.
Она сидела перед ним, не отворачивая окаменевшего лица, но он говорил и знал уже, что все пройдет: рваная рана, которую он нанес ей, затянется. Хотя бы настолько, чтобы воспринимать окружающее, и тогда она поймет, что горшее из всего, что могло бы с ней случиться, он отвел от нее собственными руками.
Он посмотрел на нее мягче. То, что он делал сейчас, представилось ему почти целительным.
Она была такая худенькая! Все пройдет, все кончится. Она еще сама поблагодарит… И что только нашел в ней такой мужчина, как Теплов? Подумать, на чем спотыкаются лучшие люди! Но, к их общей удаче, сидит здесь Синекаев (он поплотнее, с чувством удовлетворения откинулся на спинку стула). В самом деле, не вмешайся он своевременно, то-то бы раздули скандал! Теплов и Ильяшева были на волосок от этого. Он продолжал вразумлять Тамару строго, но уже успокоенно.
— Что вы так смотрите на меня? — спросил он вдруг.
Ее взгляд был по-прежнему прикован к нему. Она глядела не мигая, с тягостным недоумением, с той странной болезненной пытливостью, которая придает человеческому взору почти физическую ощутимость.
Синекаев почувствовал себя неловко.
— Что вы так смотрите на меня? — повторил он.
— Я думаю о том, — медленно проговорила она; и он вдруг с удивлением заметил, что голос ее звучит сильно и почти спокойно; вся она как-то неуловимо выпрямилась, от той сломленности, которая почти растрогала его за минуту перед тем, ничего не осталось. — Я думаю о вас, — протяжно продолжала она. — О том, какой вы на самом деле: добрый или равнодушный?
Синекаев вскочил и пробежался по комнате. Когда он снова исподлобья взглянул на нее, она была еще спокойнее и холоднее. Она наблюдала за ним почти насмешливо. Ее голова была поднята, и пальцы, расцепленные, лежали на коленях.
