Старуха и не заметила, что плачет. Поняла это, когда слезинка защекотала щеку. Вытерла глаза концом косынки, встала и пошла разбирать постель – поспать, а там – еще день будет. Может, правда приедут – все скорей.
– Старая! – сказала она себе. – Гляди-ко, ишо раз жить собралась!.. Видали ее!
Колька Скалкин пришел в совхозную контору брать расчет. Директор вчера ругал Кольку за то, что он «в такое горячее время…». – «У вас вечно горячее время! Все у вас горячее, только зарплата холодная». Директор написал на его заявлении: «Уволить по собств. желанию». Осталось взять трудовую книжку.
За трудовой книжкой Колька и пришел.
Книжку должен был выдать некто Синельников Вячеслав Михайлович, средней жирности человек, с кротким лоснящимся лицом, белобровый, в белом костюме. Синельников был приезжий, Колька слышал про него, что он зануда.
– Почему увольняешься? – Синельников устало смотрел на Кольку.
– Мало платят.
– Сколько?
– Чего «сколько»?
– Сколько, ты считаешь, мало?
– Шестьдесят-семьдесят… А то и меньше.
– Ну. А тебе сколько надо?
Кольку слегка заело.
– Мне-то? Три раза по столько.
Синельников не улыбнулся, не удивился такому нахальству.
– Не хватало, значит?
– Не то что не хватало, а даже совестно: руки-ноги здоровые, работать сроду не ленился, а… Тьфу! – Колька много матерился по поводу своей зарплаты, возмущался, нехорошо поминал совхозное начальство, поэтому больше толочь воду в ступе не хотел. – Все.
– И куда?
– Счас-то? Ямы под опоры пойду рыть. На тридцать седьмой километр.
– Специальность в кармане, а ты – ямы рыть. Ты же водитель второго класса…
– А что делать?
– Водку поменьше пить. – Синельников все так же безразлично, вяло, без всякого интереса смотрел на Кольку. Непонятно было, зачем он вообще разговаривает, спрашивает.
Колька уставился в кроткие, неопределенного цвета глаза Синельникова. Пошевелил ноздрями и сказал (как он потом уверял всех) вежливо:
– Прошу на стол мою трудовую книжку. Без бюрократства. Без этих, знаете, штучек.
– Каких это штучек?
– Я же не на лекцию пришел, верно? Я за трудовой книжкой пришел.
– И лекцию не вредно послушать. Не на лекцию он пришел… Водку жрать у них денег хватает, а тут, видите ли, мало платят. – Странно, Синельников и теперь никак не возбудился, не заговорил как-нибудь… быстрее, что ли, злее, не нахмурился даже. – Глоты. И сосут, и сосут, и сосу-ут эту водку!.. Как не надоест-то? Очуметь же можно. Глоты несчастные.
Такого Колька не заслужил. Он выпивал, конечно, но так, чтобы «глот», да еще «несчастный»… Нет, это зря. Но странно тоже, что не слова взбесили Кольку, а этот ровный, унылый, коровий тон, каким они говорились: как будто такой уж Колька безнадежно плохой, отпетый человек, что с ним устали и не хотят даже нервничать, и уж так – выговаривают что положено, но без всякой надежды.
– Да что за мать-перемать-то! – возмутился Колька. – Ты что… чернил, что ли, выпил? Чего ты пилить-то принялся? Гляди-ка, сел верхом и давай плешь грызть. Да ты что? Тебе что, делать, что ли, нечего, бюрократ?
Синельников выслушал все это спокойно, как на собрании; он даже голову рукой подпер, как делают, сидя в президиуме и слушая привычную, необидную критику.
– Продолжай.
– Я пришел за трудовой книжкой, мне нечего продолжать. Заявление подписано? Подписано. Давай трудовую книжку.
– А хочешь, я тебе туда статью вляпаю?
– За что? – растерялся Колька.
– За буйство. За недисциплинированность… Ма-аленькую такую пометочку сделаю, и ты у меня здесь станцуешь… краковяк. – Синельников наслаждался Колькиной растерянностью, но он даже и наслаждался-то как-то уныло, невыразительно. Колька, однако, взял себя в руки.
– За что же ты мне пометочку сделаешь?
– Сделаю пометочку, ты придешь ямы копать под опоры, а тебе скажут: «Э-э, голубчик, а у тебя тут… Нет, – скажут, – нам таких не надо». И все. И отполучал ты по двести рублей на своих ямах. Так что нос-то особо не задирай. Он, видите ли, лаяться будет тут… Дерьмо. – Синельников все не повышал голоса, он даже и руку не отнял от головы – все сидел как в президиуме.
– Кто? – спросил Колька. – Как ты сказал?
– Чего «кто»?
– Я-то? Как ты сказал?
– Дерьмо, сказал.
Колька взял пузырек с чернилами и вылил чернила на белый костюм Синельникова. Как-то так получилось… Колька даже не успел подумать, что он хочет сделать, когда взял пузырек… Плеснул – так вышло. Синельников отнял руку от головы. Чуть подумал, быстро снял пиджак, встал и подержал пиджак на вытянутых руках, пока чернила стекали на пол. Чернила стекли… Синельников осторожно встряхнул пиджак, еще подождал и повесил пиджак на спинку стула. После того оглядел рубашку и брюки: пиджак не успел промокнуть, на брюки не попало.
– Так… – сказал Синельников. – Выбирай: двадцать рублей за химчистку и окраску всего костюма или подаю в суд за оскорбление действием.
– Ты же первый начал оскорблять…
– Я – словами, никто не слышал, чернила – вот они, налицо. Причем химические. – И опять Синельников говорил ровно, бесцветно. Поразительный человек! – Твое счастье, что я его все равно хотел красить. Еще не знаю, берут ли в чистку с химическими чернилами… Двадцать пять рублей. – Синельников взялся за телефон. – Решай. А то звоню в милицию.
Колька уже понял, что лучше заплатить. Но его возмутило опять, что этот законник на глазах стал нагло завышать цену.
– Почему двадцать пять-то? То – двадцать, а то сразу – двадцать пять. Еще посидим, ты до полста догонишь?..
– Пять рублей – это дорога в район: туда и обратно. Я сразу не сообразил.
– Что, по два с полтиной в один конец, что ли? Тебя за полтинник на попутной любой довезет.
– На попутной я не хочу. Туда – на попутной, а оттуда – такси возьму.
– Фон-барон нашелся!.. «На такси-и»!
– Да, на такси. Что – дико?
– Не дико, а… на дармовщинку-то выдрючиваться – неужели не совестно?
– Ты меня чернилами окатил – тебе не совестно? Что же я – за свой собственный костюм на попутных буду маяться? Двадцать пять. Пиши.
– Чего?
– Расписку. – Синельников пододвинул Кольке лист бумаги.
Колька брезгливо взял лист…
– Как писать-то?
– Я, такой-то, – полностью имя, отчество, – обязуюсь выплатить товарищу Синельникову Вячеславу Михайловичу двадцать пять – прописью – рублей, ноль-ноль копеек…
Колька зло усмехнулся, покачал головой.
– «Ноль-ноль копеек»!.. Командующий, мля!..
– Ноль-ноль копеек за умышленную порчу белого костюма товарища Синельникова В. М.
Колька остановился писать.
– Для чего же писать «умышленную»? Раз я добровольно соглашаюсь платить, зачем же так писать? Там где-нибудь прочитают и начнут… начнут придираться.
Синельников подумал.
– Ладно, пиши: за порчу костюма товарища… белого костюма товарища Синельникова В. М.
Колька пропустил слово «товарища», написал: «белого костюма Синельникова».
– Химическими чернилами…
Колька взял пузырек, посмотрел.
– Разве для авторучек бывают химические?
– А какие же? Отчетные ведомости мы только химическими пишем.
– Писатели, мля… – проворчал Колька.
– Подпись. Число.
Колька расписался. Поставил число. Синельников взял расписку.
– Сколько тебе под расчет причитается?
– А я откуда знаю? Ты лучше тут знаешь.
– После обеда зайдешь за расчетом. И за книжкой.
Колька встал.
– Ты это… не говори никому, что… слупил с меня четвертной. А то дойдет до моей… хаю не оберешься. Напиши чего-нибудь.
– Ладно.
Колька пошел к двери. На пороге остановился, посмотрел на плотного человека с белыми бровями. Синельников тоже посмотрел на него.
– Что?
– Хо-о, – сказал Колька. Качнул головой и вышел из кабинета.
В коридоре разок про себя матюкнулся.
«Четвертной – как псу под хвост сунул. Свернул трубочкой и сунул». Но вспомнил, что он на ямах теперь будет зарабатывать по двести – двести пятьдесят рублей… И успокоился. «Да гори они синим огнем! – подумал. – Жалеть еще…»
Пост скриптум
Чужое письмо
Это письмо я нашел в номере гостиницы, в ящике длинного узкого стола, к которому можно подсесть только боком. Можно сесть и прямо, но тогда надо ноги, положив их одну на другую, просунуть между тем самым ящиком, где лежало письмо, и доской, которая прикрывает батарею парового отопления.
Я решил, что письмо это можно опубликовать, если изменить имена. Оно показалось мне интересным.
Вот оно:
«Здравствуй, Катя! Здравствуйте, детки: Коля и Любочка! Вот мы и приехали, так сказать, к месту следования. Город просто поразительный по красоте, хотя, как нам тут объяснили, почти целиком на сваях. Да, Петр Первый знал, конечно, свое дело туго. Мы его, между прочим, видели – по известной тебе открытке: на коне, задавивши змею.
