— Не случалось. Я ни о ком плохо…
— Завидую твоей святости, мадонна. Генка, ты мне друг, — я всегда был хорош для тебя?
Генка на секунду задумался:
— Не всегда.
— То-то и оно. В минуты жизни трудные чего не случается.
— В минуты трудные… А они были у нас?
— Верно! Даже трудных минут не было, а мысли бывали всякие.
Юлечка встрепетнулась:
— Ребята! Девочки!.. Я очень, очень хочу знать… Я чувствовала, что вы все меня… Да, не любили в классе… Говорите прямо, прошу. И не надо жалеть и не стесняйтесь.
Глаза просящие, руки нервно мнут подол платья.
Генка сказал:
— А что, друзья мы или нет? Давайте расстанемся, чтоб ничего не было скрытого.
— Не выйдет, — заявил Игорь.
— Не выйдет, не додружили до откровенности?
— А если откровенность не понравится?..
— Ну, тогда грош цена нашей дружбе.
— Я, может, не захочу говорить, что думаю. Например, о тебе, — бросила Генке Натка.
— Что же, неволить нельзя.
— Кто не захочет говорить, тот должен встать и уйти! — объявила Юлечка.
— Об ушедших говорить не станем. Только в лицо! — предупредил Генка.
— А мне лично до лампочки, капайте на меня, умывайте, только на зуб не пробуйте. — Сократ Онучин провел пятерней по струнам. — Пи-ре-жи-ву!
— Мне не до лампочки! — резко бросила Юлечка.
— Мне, пожалуй, тоже, — признался Игорь.
— И мне… — произнесла тихо Вера.
— А я переживу и прощу, если скажете обо мне плохое, — сообщил Генка.
— Прощать придется всем.
— Я остаюсь, — решила Натка.
— Будешь говорить все до донышка и открытым текстом.
— Не учи меня, Геночка, как жить.
— С кого начнем? Кого первого на суд?
— С меня! — с вызовом предложила Юлечка.
— Давайте с Веры. Ты, Верка, паинька, с тебя легче взять разгон, посоветовал Игорь.
— Ой, я боюсь первой!
— Можно с меня, — вызвался Генка.
— Фратеры! — завопил плачуще Сократ. — Мы же собрание открываем. Надоели и в школе собрания!
Эх, дайте собакам мяса,
Авось они подерутся!
Дайте похмельным кваса,
Авось они перебьются!
— Заткнись!.. Ничего не таить, ребята! Всем нараспашку!
— Собрание же, фратеры, с персональными делами! Это надолго! Вся ночь без веселья!
Генка встал перед скамьей:
— Господа присяжные заседатели, прошу занять свои места!
Генка нисколько не сомневался в себе — в школе его все любили, перед друзьями он свят и чист, пусть Натка услышит, что о нем думают.
7
Зоя Владимировна поднялась со своего места, иссушенно-плоская, негнущаяся, с откинутой назад седой головой, на посеревшем, сжатом в кулачок лице — мелкие, невнятно поблескивающие глаза.
— Вы против школы поднялись, Ольга Олеговна, а с меня начали. Не случайно, да, да, понимаю. И правы, трижды правы вы: та школа, которой вы так недовольны сейчас, та школа и я — одно целое. Всю школу, какая есть, вам крест-накрест перечеркнуть не удастся, а меня… Меня, похоже, не так уж и трудно…
Ольга Олеговна не перебивала и не шевелилась, сидела в углу, подавшись вперед, глазницы до краев залиты тенями. И шелестящий голос Зои Владимировны:
— Вы, наверно, помните Сенечку Лукина. Как не помнить — намозолил всем глаза, в каждом классе по два года отсиживал и всегда норовил на третий остаться. Только о нем и говорили, познаменитей Судёнцевой была фигура. Как я тащила этого Сенечку! За уши, за уши к книгам, к тетрадям, по два часа после уроков каждый день с ним. Подсчитать бы, какой кусок жизни Сенечка у меня вырвал. И сердилась на него и жалела… Да, да, жалела: как, думаю, такой бестолковый жизнь проживет? Двух слов не свяжет, трех слов без ошибки, не напишет, страницу прочитает — потом обольётся от натуги. Не закон бы о всеобщем обучении, выпихнули бы Сенечку из школы на улицу, а так с натугой большой вытянули до восьмого класса. И вот недавно встретила его… Узнал, как не узнать, улыбается от уха до уха, золотой зуб показывает, разговор завел: «Чтой-то у вас, Зоя Владимировна, пальтецо немодно, извиняюсь, сколько в месяц заколачиваете?.. Я ныне на тракторе, выходит, вдвое больше вас огребаю — мотоцикл имею, хочу дом построить…» Он же радовался, радовался, что не такой, как я! И правда, мне завидовать нечего. По шестнадцать часов в сутки работала год за годом, десятилетие за десятилетием, а что получила?.. Болезни да усталость. Ох как я устала! Нет достатка, нет покоя. И уважения тоже… Почтенная учительница, окруженная на старости лет любовью учеников только в кино бывает. Но, думалось, есть одно, чего отнять нельзя никакой силой, никому! — вера, что не зря жизнь прожила, пользу людям принесла, и немалую! Как-никак тысячи учеников прошли через мои руки, разума набрались. Считают, для человека самое страшное быть убитым. Но убийцы-то могут отнять только те дни, которые еще предстоит прожить, а прожитых дней и лет никак не отнимут, бессильны. Но вы, Ольга Олеговна, все прошлое у меня убить собираетесь, на всем крест ставите!
Ольга Олеговна не шевелилась — сплюснутые губы, немигающие, упрятанные в тень глаза.
— А если вас вот так, как вы меня, вместе со всем прошлым! придушенно воскликнула Зоя Владимировна. — Поглядите на меня, поглядите внимательней! Вот перед вами стоит ваша судьба — морщинистая, усталая, педагогическая сивка, которую укатали крутые горки на долгой дороге. На меня похожи будете. Глядите — не ваш ли это портрет?
Зоя Владимировна судорожно стала искать в рукаве носовой платок, нашла, приложила к покрасневшим глазам.
— Последнее скажу: любила свою школу и люблю! Да! Ту, какая есть! Не представляю иной! Рассадник грамотности, рассадник знаний. И этой любви и гордости за школу никто, никто не отнимет! Нет!
Она еще раз приложила к глазам скомканный платочек, испустила прерывистый вздох, спрятала платок в узкий рукав.
— Будьте здоровы.
И двинулась к выходу, волоча ноги, узкая костистая спина перекошена.
И никто не посмел ее остановить, молча провожали глазами… Только Нина Семеновна, сидевшая у дверей, приподнялась со стула со смятенным и растерянным лицом, вытянувшись, пропустила старую учительницу.
8
На скамье — тесно в ряд все пятеро: Сократ с гитарой, Игорь, склонившийся вперед, опираясь локтями на колени, Вера с Наткой в обнимку, Юлечка в неловкой посадке на краешке скамьи.
И Генка перед ними — с улыбочкой, отставив ногу в сторону.
Если б он сел вместе со всеми, находился в общей куче — быть может, все получилось бы совсем иначе. Он сам поставил себя против всех — им осуждать, ему оправдываться. А потому каждое слово звучало значительней, серьезней, а значит, ранимей. Но это открылось позднее, сейчас Генка стоял с улыбочкой, ждал. Новая игра не казалась ему рискованной.
Все поглядывали на Игоря, он умел говорить прямо, грубо, но так, что не обижались, он самый близкий друг Генки, кому, как не ему, первое слово. Но на этот раз Игорь проворчал:
— Я пас. Сперва послушаю.
И Сократ глупо ухмылялся, и Натка бесстрастно молчала, и Юлечка замороженно глядела в сторону.
— Я скажу, — вдруг вызвалась Вера Жерих.
Странно, однако, — Вера не из тех, кто прокладывает другим дорогу: всегда за чьей-то спиной, кого-то повторяет, кому-то поддакивает. Она решилась! — уселись поплотнее, приготовились слушать. Генка стоял, отставив ногу, и терпеливо улыбался.
— Геночка, — заговорила Вера, напустив серьезность на широкое щекастое лицо, — знаешь ли, что ты счастливчик?
— Ладно уж, не подмазывай патокой.
— Ой, Геночка, обожди… Начать с того, что ты счастливо родился папа у тебя директор комбината, можно сказать, хозяин города. Ты когда-нибудь нуждался в чем, Геночка? Тебя мать ругала за порванное пальто, за стоптанные ботинки? Нужен тебе новый костюм — пожалуйста, велосипед старый не нравится — покупают другой. Счастливчик от роду.
— Так что же, за это я должен покаяться?
— И красив ты, и здоров, и умен, и характер хороший, потому что никому не завидуешь. Но… Не знаю уж, говорить ли все? Вдруг да обидишься.
— Говори. Стерплю.
— Так вот ты, Гена, черствый, как все счастливые люди.
— Да ну?
Генка почувствовал неловкость — пока легкую, недоуменную: ждал признаний, ждал похвал, готов был даже осадить, если кто перестарается — не подмазывай патокой, — а хвалить-то и не собираются. И нога в сторону и улыбочка на лице, право, не к месту. Но согнать эту неуместную улыбочку, оказывается, невозможно.
— Гони примерчики! — приказал он.
— Например, я вывихнула зимой ногу, лежала дома — ты пришел меня навестить? Нет.
— Вера, ты же у нас одна такая… любвеобильная. Не всем же на тебя походить.
— Ладно, на меня походить необязательно. Да разобраться — зачем я тебе? Всего-навсего в одном классе воздухом дышали, иногда вот так в компании сидели, умри я — слезу не выронишь. Меня тебе жалеть не стоит, а походить на меня неинтересно — ты и умней и самостоятельней. Но ты и на Игоря Проухова, скажем, не похож. Помнишь, Сократа мать выгнала на улицу?
